— Вот, — назидательно говорил им келарь, проводя мимо них опустившего голову Егорку, — глядите, чтобы другим было неповадно. Ни от каменя плода, ни от хитителя добра: люди молотить, а он замки колотить, — будя. Спросим с него строго.
Прокоп состроил мальцу гнусную рожицу. Егорка сжал кулаки.
По дороге в темную келарь не жалел затрещин.
— Благодари бога, что спустился игумен, — говорил он, — не то растерзала бы тебя братия...
В темной было сыро и холодно. Сидя у заплесневелой стены на корточках, Егорка проскулил всю ночь: и почто ему так не везет, почто любая беда — на его голову? А с Прокопа — как с гуся вода. Ничто ему не делается — лежит себе сейчас полеживает на лежанке, приятным снам улыбается.
Утром явился в монастырь Лука. С порога стал грозить и ругаться:
— Послала тебя нечистая на мою голову! А ну, встань, да сказывай: аль не поил, не кормил я тебя? Не одевал, не обувал, не учил уму-разуму?
Из-за спины его выглядывал келарь, на каждый вопрос Луки одобрительно кивал головой.
Не слыша ответа, еще больше расходился дьякон, размахнулся, влепил Егорке оплеуху.
— Кого угощала вечор Соломонида пирогом? — наскакивал Лука. — Кого квасом поила?... Брюхо у тебя бездонное, яко дырявая ряднина.
Вспомнив про всегдашнюю доброту к себе дьякона, не выдержал, в голос заплакал Егорка. Но как объяснишь Луке, что не лазил он в кладовые?
А дьякон себе на уме. Откуда было знать мальцу, что до того еще, как встретиться с ним, побывал Лука у игумена.
— Что же ты, дьякон, плохо пестуешь своих чад? — выговаривал ему ровным своим голосом Симон. — Нынче в кладовые, завтра в бретьяницы монастырские, а там и на дорогу с топором выйдут они, яко злобные тати...
— Тревога твоя не напрасна, игумен, — отвечал ему Лука. — И верно, завелась худая овца в моем стаде. Но не Егорку мню я, сей отрок послушен и богобоязнен. Напраслину возвел на него келарь, и, может быть, не по злому умыслу.
— Да как же напраслину, — удивился Симон, — коли схвачен малец не в келье своей, а у кладовых, и замок был потревожен?
— Не знаю я, как такое могло случиться. А не был ли келарь твой пьян?
Прикусил болтливый язык Лука, но поздно. Синие глаза Симона потемнели от гнева.
— Да как смеешь ты, дьякон, говорить такие слова в моей обители? Богохульство сие.
— Прости, игумен. Сказал не подумавши. А за Егорку я могу поручиться и своею головой.
— Что твоя голова, — усмехнулся Симон. — Сам давеча признался, что худая овца пасется в стаде...
— Не Егорка то, вот те крест не Егорка, — побожился Лука, крестясь на икону.
— Так что же хощешь ты? — озадачил дьякон игумена. — Нешто отпустить твоего чада с миром? Каков же будет другим урок?
— Отпусти, игумен. А истинного хитителя я тебе сыщу, — пообещал Лука.
Нахмурившись, задумался Симон. Не кривя душой, и сам он признавался себе, что не шибко верит в вину мальца. Много повидал он на своем веку воров и татей, ловил и казнил их нещадно, и в своей обители встречал нечистых на руку монахов (потому и разгневался на Луку, что обмолвился он, зная правду), предавал их жестокой епитимье и изгонял в мир. Но воспоминание о загнанном Егорке пробуждало в нем жалостливые чувства. Хорошие были глаза у мальца, и слезы его были неподдельны.
— Ладно, — смягчился игумен. — Однако же взять да и выпустить твоего чада я не могу. Почто вертелся он во дворе, мне неведомо. Но так думаю я: сие неспроста. Вот и попытай его, дьякон. Вот и потряси — авось что и вытрясешь. Коли сам не крал он из кладовых, то хитителя знает в лицо.
— Золотые слова твои, игумен, — заулыбался Лука. — Верно ты смекнул, и мне сдается, что знает Егорка, кто повадился за чужим добром, но — упрям малец. Так как повелишь, игумен?
— Пущай покуда посидит твое чадо у меня в темной. А сыщешь хитителя — тут и выпущу я его...
Таково побеседовали Лука с Симоном. Но с Егоркой дьякон был крут. Долго бился он с мальцом, но так ни слова из него и не выжал. Одно твердил Егорка: не крал я, а кто крал, не ведаю.
— Ведаешь, ведаешь. — драл его за распухшее ухо Лука. — А не скажешь — век сидеть тебе в темной.
— Да что говорить-то, дяденька, — верещал Егорка, — коли вышел я на двор по нужде, а келарь меня ни за что ни про что схватил?
— В иной стороне заход-то, в иной, — бормотал за спиною Луки монах. — Не верь ему, дьякон.
— Так почто у кладовых вертелся? — снова схватил Егорку за ухо Лука.
— Ой, больно, дяденька, ой, больно-то как! — закричал не своим голосом малец.
Устал Лука, перевел дух.
— Экой ты, малец, упрямый, — сказал он. — Думаешь, с тобою и ладов нет? Нынче топорщишься ежом, а как посидишь в темной, так и приободришься.
С тем и ушел. Загремели затворы, и остался Егорка опять один на один со склизкими стенами. Обут
Егорка на босу ногу, кожушок накинут на исподнее. Покусывает морозец ступни, забирается под одежку: прыгает Егорка, пытается согреться, но нет тепла в его теле. И холодно ему, и голодно, и от отчаяния хоть лютым зверем вой.
3
Один бог знает, как повернулась бы Егоркина жизнь, ежели бы вдруг не случилась с Прокопом промашка. Уверовав в свою удачливость, забрался он на следующий день во двор к Звездану, хотел пошарить в его погребах, но был схвачен конюшим, предстал пред дружинником и, напуганный его грозным видом, признался во всех своих грехах, помянул и про то, как угодил в темницу Егорка.
— Умел грешить, умей и ответ держать, — сказал, выслушав его, Звездан и вместе с Прокопом отправился прямехонько в монастырь к игумену.
— А, ишшо одного пымали! — злорадно воскликнул попавшийся им навстречу келарь.
— Аминь, — оборвал его Звездан. — Вели-ко, келарь, вести сюды из узилища Егорку.
— Что-то загадками ты все сказываешь, дружинник, — растерялся под его взглядом монах, — а я загадки разгадывать не мастер.
— Зато злобы в тебе — хоть отбавляй, — сказал Звездан и даже ногой притопнул, прикрикнул нетерпеливо: — Кому велено?!
Делать нечего, привел келарь мальца.
— Ты Прокопа постереги, — приказал монаху Звездан и, подталкивая перед собой совсем обробшего Егорку, вступил на всход.
— Здрав будь, Симон, — сказал дружинник, входя в келью, в которой бывал уже не раз, и склоняя голову под благословение.
— С приездом тебя, — перекрестил его Симон и с удивлением взглянул на стоящего с ним рядом Егорку.
— И его благослови, отче, — подтолкнул Звездан Егорку. — Не шарил он по кладовым, напраслиной спугнули чада. А истинного хитителя стережет твой келарь. Взгляни-ко в оконце!
Все еще озадаченный, Симон, однако, послушался дружинника, приблизился к окну и выглянул во двор:
— Так вот он кто!.. А я все в сомнениях пребывал: уж больно ясные у мальца глаза.
— У него и душа чистая и светлая, — улыбнулся Звездан, ласково гладя Егорку по голове.
— Все мы грешны, — строго проговорил Симон, но чадо перекрестил. Пожевав в задумчивости ртом, добавил: — Ты на меня, малец, не серчай. И тако скажу я тебе: дьякон, наставник твой, слов келаря на веру не принял, тож уверял меня, что не твоих рук это дело. — Помолчал, подумал еще и договорил: — Любит он тебя...
Едва молвил игумен последнее слово, едва сел на лавку, поставив между колен свой посох, как дверь раскрылась и на порог вступил взволнованный Лука. Во дворе ему уже про все рассказали.
— Так, — произнес дьякон, пытаясь угадать по глазам присутствующих, о чем только что был разговор. Все молчали.
— Так. — повторил Лука неуверенно и теперь пристально смотрел на одною только игумена.
— Бери свово чада, — сказал Симон и глазами показал на Егорку. — Чист он и пред богом и пред людьми.
— Это как же чист-то? — удивился Лука и укоризненно покачал головой.
Не успел Звездан и рта раскрыть, чтобы рассказать про все, как было, — с громкими упреками набросился Лука на Егорку:
