— И жену его постричь, Анну...

— И дочь.

— И сыновей!..

Последнее выкрикнул Чурыня, уже сидевший среди галицких думцев.

Роман посмотрел на него долгим взглядом — Чурыня съежился и часто-часто заперхал.

— Не, Ростислав с Владимиром за отца своего не в ответе, — нашелся кто-то.

— Яблоко-то от яблони... — возразил другой.

Авксентий тревожно вскинулся, отыскал глазами говорившего — был это дородный боярин с раскидистой бородой, Рагуйло из волынских; поняв печатника, тот враз замолчал.

Вдруг заговорил Рюрик:

— Смешно слушать мне тебя, Романе. Погляди, кто судит великого киевского князя — слуги его и твои рабы. Да видано ли такое? Нарушил ты родовой обычаи, не говоря уж о подлой лжи, коей сам ты выдумщик и первый потатчик...

Услышав своего князя, поникший было Славн придвинулся к Рюрику. Ростислав положил ладонь на рукоять меча. Верхослава гордо вскинула голову.

Передние мужи повскакали с лавок, загалдели вразнобой. Чурыня закричал громче всех (Рюрик, оставшийся на воле, был ему опаснее злого половца).

— Тише, бояре! — зыкнул на думцев Роман. — Почто расшумелись? Иль забыли про чин?

— Боятся они, вот и лают, — сказал Рюрик.

— Тебя им бояться нечего, — спокойно проговорил Роман. — И на родовой обычай не ссылайся — сам небрег им ежедень. А чтобы не дразнить бояр, скажу свое последнее слово: тебя, жену твою и дочь постригаю, Ростислава с Владимиром, сынов твоих, беру с собою в Галич, а ты, Верхослава, возвращайся в Белгород — тебе я ущерба не причиню... Ладно ли рассудил, думцы?

— Ладно, княже, — удовлетворенно закивали бояре.

Вскрикнула княгиня Анна, Ростислав рванулся к Роману, но на руках его повисли два рослых гридня.

— А знаешь ли ты про то, Романе, — с достоинством заговорила молчавшая доселе Верхослава, — что разлучая меня с мужем, творишь ты еще одно зло? Не вернусь я в Белогород — вези и меня с Ростиславом в Галич. Всеволодова дочь я, а не девка и противу воли моей распоряжаться мною, как рабой, никому не позволю.

Удивленно вскинулась бровь у Романа, и вдруг поползли от краешков глаз к косицам веселые лучики — ай да княгиня! Развеселила его Верхослава, и он проговорил с улыбкой:

— Не пленником везу я в Галич твоего мужа, а гостем. И ни ему, ни тебе не желаю зла. Ежели хочешь, поедем с нами.

— Оставил бы ты деток моих в Киеве, — слезно попросила Анна.

— А ежели оставлю? — прищурился Роман. — Ежели и впрямь не возьму, кто о них позаботится?

— Не кощунствуй, Романе, — сказал Рюрик. — Ростислав вернется в Белгород, там он — князь, и младшенького возьмет с собою.

— Тебе легко говорить, — возразил Роман. — Мне же за все ответ держать. Не приведи бог, случится с Ростиславом что в пути, — на кого вина падет? Не уберег, мол, али сам замыслил... Нет, как решил я, так и будет.

4

Далеко от Киева над Клязьминской поймой шел благодатный летний дождь.

Пробираясь на коне сквозь заросли мокрого орешника, Всеволод прислушивался к голосам скакавших следом за ним дружинников. Охота сегодня не задалась с утра, выследили одного лишь лося, шли за ним долго, а потом в болоте затеряли след. Князь был не в духе, молчал, наконец велел трубить сбор и возвращаться в город.

Дождь застал их на половине пути, все вымокли и думали только о том, как бы поскорее обсушиться и отдохнуть.

Кузьма Ратьшич скакал чуть поодаль от князя, но ближе к нему, чем все остальные, Всеволод явственно слышал прерывистое дыхание его коня. Тут же, где-то совсем рядом, был боярин Яков, бесшабашный и страстный охотник, уговоривший князя вчера на пиру ехать с утра на лося. Клялся и божился, что мужики видели совсем рядом матерого зверя — врал, небось: Всеволод не впервой в лесу и сразу понял, что тропа, на которую указал Яков, еще прошлогодняя и никакого лося поблизости не было.

Ну да ладно, захотелось добру молодцу поразмяться — пусть его. Всеволоду тоже надоел терем, и он не сердился на Якова за то, что тот вытащил его на охоту.

Но когда все-таки на лося напали, когда ринулись по следу выжловки и черные борзые, горделиво взглянул на князя Яков и повел своего солового, с седым нависом коня изгоном вперед, не разбирая дороги.

За ним и Всеволод не утерпел, погнал своего чалого с улюлюканьем и посвистом — вся охота стронулась, под конскими копытами полег неокрепший подлесок, упали молодые травы.

Первою стрелой подранил зверя в бок Всеволод, вторая стрела была Якова — повисла она у лося на шее, стрела Ратьшича угодила сохатому в ногу.

Но крепкий попался им самец — не сбавляя бега, шел он впереди коней, вскинув тяжелую морду, шел по сокровенным своим приметам к болоту, широко раскинувшемуся за низким березнячком.

Утопая в трясине, трубным голосом полошил он лесную дремоту, не то просто прощаясь с жизнью, не то упреждая лосиху об опасности.

Со страхом и жалостью смотрел Всеволод в устремленные на него глаза погибающего зверя.

Голова самца погружалась все глубже и глубже, но глаза все так же неотрывно следили за князем, пока не сомкнулась бездна, и в них было торжество зверя, понявшего по одному ему только внятным звукам, что клич его услышан, и в тот самый миг, когда затухает в болотной тьме его последнее дыхание, лосиха летит по лесу, унося от смерти зародившуюся в ее чреве новую жизнь...

Какие потаенные связи вызывала в душе князя эта картина? Ведь не оттого же ударил Всеволод плетью но спине подъехавшего выжлятника, что упустил он верную добычу.

Отчего вдруг возник перед взором его облик больной Марии с отрешенным, исхудалым лицом, утонувшим в подушках? Отчего увидел он сынов и дочерей своих всех разом — и горечь чего-то невосполнимого, утраченного навсегда, наполнила его сердце?

И образ самоотверженного лося, домысленный воображением, все возникал и возникал перед князем, как образ всего сущего на земле.

И думал Всеволод: в чем связь времен? Неужто только в том, что семя твое, как у зверя, возрождается в жизни, которую тебе не дано познать? И мысли твои только тень истины? И чувства твои только зов непокорной плоти? И не продлится в сынах твоих ни радость первой любви, ни зов голубого неба, ни ненависть, ни боль, ни сомнения — и все для них будет сначала. И снова пойдут они тем же путем, которым уже однажды прошел ты сам? И не в этом ли высший смысл и предназначение человека — лишь повторяться в своих потомках, и так без конца?..

Но все подымалось в нем и противилось этому, потому что на задуманное им (он знал это) жизни одной не хватит, какой бы долгой она ни была. А если никто не продлит ее и все начнется сызнова, справедливы ли жертвы, принесенные им во имя несуществующего блага?..

Вот какие мысли обуревали Всеволода, и хорошо, что ни Яков, ни Кузьма Ратьшич не догадывались о них и думали, что князь недоволен охотой.

Они уже добрались до излучины Клязьмы и переправились вброд чуть ниже Боголюбова.

С запада потянул пахнущий горящими травами ветерок, тучи развеялись, и теперь князь и дружинники скакали прямо на сверкающие купола умытых дождем, словно невесомых соборов.

Знакомый вид княжеского пригорода всегда волновал Всеволода, невеселые мысли рассеялись, и теперь он легонько постегивал коня, частой рысью взбегающего на пригорок.

Церковь Покрова осталась справа (проезжая мимо, князь оглянулся на нее), слева, под крепостной стеной, зачернели избы посада, прямо перед лицом высилась громада дворца с примыкающей к нему церковкой. За спиной Всеволода напевно протрубил рог, на валах засуетились люди...

Князь попридержал чалого, Ратьшич нагнал его, Яков скакал рядом.

Сторожа, сгибаясь в поклоне, распахнули створы ворот, и все въехали на небольшой, выложенный белым камнем двор.

Издали дворец казался ухоженным, вблизи же являл собою громаду уже начавших чернеть, запущенных глыб. Однако и в запустении он радовал взгляд соразмерностью всех его частей и плавностью линий.