— Сымай, хозяйка, сапоги!
Прося засуетилась, заохала, сунула ребеночка в люльку, опустилась перед тиуном на колени.
— Сымай, сымай,— поторапливал ее тиун.— А ты, Мошка, неси мне меду.
Смиренно сложив руки на животе, Мошка повинился тиуну:
— Нет у меня меду, батюшка. Сам видишь — бедно живем.
— Ну а коль нет, все едино ступай,— рявкнул тиун.— И ты ступай,— обратился он к Нерадцу.— Чего глаза пялишь?..
— И мне уйти, батюшка? — робко спросила уже скинувшая с него сапоги Прося.
— А ты останься,— приказал тиун.— Ты мне по надобности... Кшыть, кшыть! — погнал он мужиков.
Мужики вышли. У Мошки лицо перекосило от бессильной злобы.
За дверью послышалась возня. Баба причитала:
— Да что же ты, батюшка, делаешь?.. Побойся бога — дите ведь в люльке...
— Молчи, дура,— рычал тиун.
Мошка вдруг побледнел, схватил топор и, плечом выбив дверь, ввалился в избу. Не замахиваясь, ткнул топором в жирный тиунов затылок, раскроил его надвое...
Отроком занялся Нерадец. Сбив ничего не подозревавшего мальчонку с коня, он связал ему за спиной руки, перекинул через застреху петлю. Глядя на его приготовления, мальчонка ляскал зубами и тонко скулил.
— Будя скулить-то,— по-отечески наставительно сказал Нерадец, прилаживая петлю па тонкой шее.— За мамку помолись.
Побелевшими губами отрок шептал молитвы.
Из избы вышел Мошка, хмуро поглядел на Нерадца.
— Ты бы мальчонку-то пожалел,— сказал он, глядя в сторону помутневшими глазами.
— Не мальчонок — волчонок он,— отозвался Нерадец и, натужившись, повис на веревке. Другой конец веревки дернулся, легкое тело отрока взвилось под застреху и закачалось там, будто на ветру. Нерадец закрепил веревку за сучок и нагнал Мошку. Садясь в лодку, сказал:
— Брат брату — головой в уплату. Теперь мы с тобой, Мошка, одного поля ягода.
— Сам нож точит, а говорит:не бойсь,— буркнул Мошка.— Мальца я тебе не прощу.
— Перемелется — мука будет.
— Мальца помни,— повторил Мошка.
На долгий путь запасаясь терпением, долго зла у сердца не удержишь. Не день и не два плыли они по светлой реке. От восхода до захода солнца два раза приставали к берегу: пообедать да переночевать. Обеды стряпала Прося. Была она славная мастерица: из ничего сварганит такое, что язык проглотишь. Нерадец с Мошкой ходили в лес по дичь; то уточку принесут, то глухаря. Мошка пти
цу бил стрелой с лету: глаз у него был наметан, тверда была рука.
Сидя вечером перед костерком, Мошка подбрасывал в огонь сухие валежины и рассказывал про свое житье-бытье:
— Здесь вот, в Озерках, я и родился. Здесь и отец, и дед мой жили. А прадед, сказывают, пришел из Пскова; он, слышь-ко, и срубил первую избу в Озерках, женился на бабе из чуди, ловил рыбу, бил в лесах зверя... Бояре-то после пришли. А то мало кто из чужих сквозь леса до Озерков доберется...
Ну а мне уж воли повидать не довелось. Отец мой стал холопом у боярина Жирослава, а я холопом родился. Пашню с шести лет орал, зверя бил — и все ему, Жирославу. А еще тиуну его Творимиру. И попу. И старосте... Жена моя тож роба. И сыну век свой на боярина спину гнуть...
— Тебе уж не гнуть,— зловеще пошутил Нерадец. и подмигнул Мошке: — Тебе повороту в Озерки нет.
— Не скаль зубы-то,— оборвал его Мошка.— Век наш короток: заесть его недолго.
— Всякая болезнь к сердцу,— согласился Нерадец.— Только вот что я тебе скажу: горя много, а смерть одна. Живи!
— А я что ж, я — живу.
— Так ли живут?!
К Новгороду подплывали засветло. Солнышко висело над краем Ильмень-озера, золотило смоленые городни с нависшими над рвом стрельницами, купола на той стороне Волхова, бревенчатые стены детинца. У деревянных причалов, будто поросята вокруг маткиных сосков, ткнулись в доски большие и малые лодьи и струги. Всюду толпился народ, торговал, приценивался, менял.
Мошка подгреб свою лодчонку под борт высокого корабля, спрыгнул на хлюпающие живые бревнышки плота и набросил на колышек веревку. Помог сойти Просе, ребенка взял на руки сам, понес к берегу. Нерадец выбрался последним.
Еще в пути Мошка сказывал, что есть у него на Торговой стороне хороший знакомый — земляк из Озерков. Хоть и невысокого он званья, а все ж мужик проворный и на первых порах сможет помочь.
— Мостник он,— пояснил Мошка Нерадцу.
— Что ж, поглядим твоего мостника,— согласился Не радец, хотя и у него в Новгороде водились дружки. Но своих дружков он не спешил беспокоить. Еще сгодятся.
Мошка хоть и бывал в городе, а знал его плохо. Шел он неуверенно, останавливался и заглядывал в каждый проулок. Прося совсем уж сбилась с ног, да и Нерадцу надоела эта канитель.
Наконец, вроде и нашли нужную избу, а возле избы — сани с гробом. Вокруг саней — родные и близкие с заплаканными, скорбными лицами.
— Кого бог прибрал? — спросил Нерадец у старухи-плакальщицы в белой одежде, с закрытой покрывалом головой.
— Раба божьего Конопа.
— Да это ж мой знакомый и есть, мостник Копоп,— сказал Мошка и подошел к гробу. Все верно — Коноп. Лежит в гробу, у обвитой полотном головы — кружка меду и хлеб.
— Живем, пока мышь головы не отъела,— сказал Нерадец и потянул Мошку за собой.— Нагляделся, хватит. Пойдем, моих знакомцев проведаем.
Прося стала ругаться:
— И долго вы меня, кобели, этак-то таскать будете?!
— Ходи, баба, молчи,— стиснув скулы, проговорил Мошка.— Теперь нам все одно податься некуда. Ни прута, ни лесины, ни барабанной палки...
Еще часа два кружил их Нерадец по ремесленным слободам. Лишь когда совсем стемнело, привел к избе, мимо которой уже раза три проходили. Постучал в ворота. Тихо. Постучал еще раз. Из-за ворот ворчливо отозвалось:
— Чего грохочете, ошалелые?
— К тебе па постой, дядька Хома,— сказал Нерадец.
— А вы кто такие?
— Братцы-хватцы, сестрицы-подлизушки...
— Никак, Нерадец?! — удивился голос. Загремели засовы.
— Он самый. А ты жив еще, дядька Хома?
— Что бы мне сделалось?
Под навесом во тьме встрепенулся, захлопал крыльями петух. Из-за стожка выдвинулась лошадиная морда, обдала щеку Нерадца теплым дыханием.
— Тьфу ты, нечистая,— выругался Нерадец, отстраняясь от лошади.
На приступке перед входом в избу он споткнулся. Прося чуть не упала на него. Притихший Мошка шел позади всех, прижимая к груди ребенка. Недобрые мысли ворочались в Мошкиной черной башке. Все стоял перед глазами отрок, вздернутый Нерадцем на застрехе. Будто во сне шел, тяжело дышал и разговаривал сам с собой Мошка.
В избе на едва сколоченном столе в глиняном светильнике плавал по деревянному маслу слабенький огонек. В углах под лавками шуршали тараканы. Войдя в избу, Мошка хотел перекреститься, но недоуменно замер с поднятой ко лбу рукой — образов в углу не было. Нерадец с Хомой о чем-то шептались за занавеской.
Прося устало опустилась на лавку, смежила отяжелевшие веки. Мошка сел рядом, все еще держа ребенка на руках. Дремота валила и его. Расслабленное тело безвольно сопротивлялось, но сон был сильнее.
Когда Нерадец и жирный безбородый Хома вышли из-за занавески, Прося и Мошка уже крепко спали; ребенок на руках Мошки всхлипывал и чмокал розовыми губами.
Бросив под себя хозяйскую шубу, Нерадец лег на пол. Хома задул светильник.
3
Бежав с Болохова поля, Мстислав с малой дружиной кружным путем, не заходя в Ростов, подался на Волгу, поднялся до Торжка, а там на Мсту и скоро прибыл в Новгород, где его в ту пору совсем не ждали. Слухи до боярского совета доходили разные, но чтобы Мстислав снова объявился на Городище — такого и в мыслях не держали. Уверены были — в Ростове да Суздале сидит Мстислав прочно. И уж подыскивали себе нового князя.
Мстислав явился ночью; подняв полусонных собак, промчался через весь город и заперся в княжеском терему. Утром в смиренной одежде он посетил епископа Илью, принял из рук его благословение и долго советовался, как быть. Владыка серчал на князя, выговаривал ему за измену, строго спрашивал, почему Мстислав ушел в чужую землю, а Новгород, пригревший и вскормивший его, бросил без сожаления.
