— Гляди, Михалка,— говорит Микулица.— Князь думает, а народ ведает. Брат твой Андрей глядел далеко. Отрекся от Киева, и верно: на что он ему? В Киеве он — князь среди князей, старший по роду, а не по могуществу. Умрет — станут княжить другие. И так без конца. Кому завещать землю свою?.. Во Владимире же он стал сам по себе, думу такую держал — понемногу объединить малые княжества, копить силу единую, а смерть придет — отдать все своему князю, а не пришлому. Своему — чтобы о ней радел, приумножал ее богатства, а не глядел по сторонам: где какой кусок пожирнее. Един бог на небе, един князь на земле... А коли все княжества станут вместе — какая сломит их нечисть?

Поспешая в горенку, Михалка радовался встрече с Микулицей. Гридню он велел завтрак подавать наверх. Увидев князя, Микулица встал, сложил руки па животе.

— Садись, садись,— скороговоркой произнес Михалка. Глаза его улыбались. Улыбнулся и Микулица. Сев, стал молча перебирать кипарисовые четки.

В переходе скрипнули половицы, слуги внесли еду и питье. Встав возле стола, они хотели прислужить, но Михалка движением руки отпустил их.

Прежде чем сесть с князем за стол, Микулица перекрестил еду. Он был угрюм и молчалив. То и дело морщины собирались в глубокие складки на его лбу.

— Отчего молчишь, отче? — спросил его Михалка.

Микулица ответил не сразу. По-крестьянски заботливо собрав крошки со стола на ладонь, он бросил их в рот, прожевал и только тогда неторопливо сказал:

— Многие беды сотворили Ростиславичи во Владимире. Не пожалели, осквернили и святыню нашу — церковь Успения, расхитили ее сокровища...

— Икону я вернул,— перебил его князь.— Вернул я и Борисов меч. И книги церкви тоже вернул. Что еще?

— Будь тогда справедлив до конца. Почто не вернул ты церкви отобранные у нее Ростиславичами угодья? Почто пользуются ими бояре-изменники, а ты молчишь? — сверкнул укоризненным взглядом Микулица.

— Угодья, принадлежащие церкви Успения божьей матери, а также монастырям, я возвращаю,— помедлив, проговорил князь.— Хотя сам и не вижу, зачем чернецам, посвятившим себя богу, столько земли и холопов.?

— То воля богова...

— А воля князева?

Михалка торжествовал. Он поймал Микулицу на слове. Так кто же над кем? Или церковь возьмет на себя право вершить и дела мирские? Не густо ли?!

— На князево мы не замышляем,— уклончиво ответил Микулица.— Но ежели хочешь власть свою крепить, скажу тебе так: от церкви не отворачивайся. Служителей ее не обижай.

«А ведь прав Микулица,— подумал Михалка,— Киев похваляется своим старшинством еще и потому, что в Киеве, а не во Владимире посажен митрополит. Рука церкви из Киева простерлась над всею Русью...»

— Не сохранит господь града — не сохранит ни стража, ни ограда,— неторопливо говорил протопоп.— Укрепив церковь, укрепишь и свою власть. Брат твой, князь Андрей, это понимал...

— Знаю,— оборвал его Михалка.— Человек без опоры — все равно что дикий зверь.

И тут огнем полыхнуло в глаза ему давнее, совсем уж почти забытое. Вспомнилось, как прижимала его к груди мать, как плясали по стенам терема кроваво-красные пятна огня. За стенами стучали топоры — это мужики, возглавляемые волхвом, подрубали столбы, на которых держались сени. На всходе дружинники яростно рубились с нападавшими.

Застывшее лицо матери было таким же, как вчера у Кучковны,— отрешенным, с остановившимися сухими глазами. Похолодевшие руки ее стиснули Михалку до боли; он барахтался и никак не мог высвободиться из ее объятий. Потом против оконца что-то затрещало и большой тенью повалилось вниз — это обрушились сени. Искры закружились перед окном, как февральская снежная метель, ворвались в ложницу, наполнив ее кислым запахом гари. Мать метнулась в угол, под образа,— маленький Михалка выскользнул из ее рук и бросился в переход, где, наседая друг на друга, хрипели одичавшие люди. Бородатые, измазанные кровью мужики сверкали длинными топорами, дружинники отбивались от них мечами, но мужиков было больше, они теснили воев, наваливая тело на тело. Михалка поскользнулся на крови, закричал и откатился в сторону. Перешагивая через него, мужики пошли дальше.

— Строгостью держится власть, а не единой мудростью,— сказал протопоп.

Михалка посмотрел на Микулицу невидящим взглядом.

Иногда протопоп пугал его своей проницательностью.

«А в Ростове сидит дряхлый епископ Леон и поет под боярскую дудочку,— подумал он с неприязнью.— И почему Леон сидит в Ростове, ежели Владимир — место княжеского стола?..»

Мысли беспокоят, мысли не дают излиться в буйной радости Михалкиному торжеству.

— Господи, продли дни мои,— истово молился Михалка во дворцовой церкви,— Дай, о господи, свершить задуманное.

И, стоя на полатях, много раз уже мысленно обращался он к брату своему Всеволоду. Ему одному, а не Юрию, сыну Андрея, передаст он с неустроенной землею и свои мятежные мысли. Всеволод должен понять, должно хватить ему мудрости удержать отцово, не развеять по ветру, не отдать на растерзание алчным князьям.

Микулица, разделяя княжескую грусть, долгим взглядом окидывал открывающиеся за оконцем бескрайние просторы. Что виделось ему вдали, какие мерещились времена?..

Михалка тяжело поднялся со скамьи, поплотнее укутал плечи ферязью. Уйдя в себя неулыбчивым взглядом, глухо сказал:

— А еще дарую церкви нашей угодья и земли, отъятые у казненных Андреевых убийц...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Отлежавшись, как медведь в берлоге, в лесной, покинутой отшельником избе, уже больше месяца Нерадец не мог сколотить новую ватагу. Калики разбежались кто куда: иные подались в Москву, иные в Чернигов, а иные в Новгород. Хорошенько поразмыслив, Нерадец решил, что и ему путь один — в вольный Новгород, а в других местах лучше не показываться. В Новгороде легче сыскать нужных людишек, в Новгороде и князь — не голова, а без головы тело — все равно что лодка без весла. Это уж Нерадец знал по себе. Какая ватага не развалится без атамана? А нынче Новгород и вовсе без князя...

Из-под Москвы в Новгород путь был не близок и не прост. Лежал он северными реками да речушками, озерами да волоками — и все с гостями из разных неблизких мест. Тому золотишко дашь, другому, а иному только посулишь — и то ладно. Наскучило Нерадцу вихлять среди людей. С этаким-то кладом в поясе — да вместе с другими оборванцами натягивать на лодке паруса?!

Пришел он как-то на верхнем волоке в шатер к новгородскому гостю Войку Елизаровичу, поклонился ему и повел разговор издалека о том, как выгодно заниматься гостьбой и куда лучше всего податься с товаром: на север ли — к германцам, или на юг — к булгарам или бухарцам.

— А это по товару,— разомлев от обильного ужина, добродушно ответил ему Войк Елизарович.— Мы гостьбу ведем так: с севера везем то, чего нет в Булгарах, а из Булгар — товар, ходкий у нас, на севере... На то она и гостьба.

И, помолчав, добавил:

— Хороший товар сам себя хвалит. Цена по товару, и товар по цене... Сразу видно, что человек ты не наш. Аль всерьез решил заняться гостьбой?

— Решил, Войк Елизарович, решил,— смиренно проговорил Нерадец.— Да вот беда, не знаю, с чего начать?

— А начни с малого. Купи у меня булгарский ковер. Купишь у меня — в Новгороде продашь.

Так сказал Войк Елизарович, забавляясь беседой, а сам про себя подумал: откуда у этакого оборванца золотишко?

— Беру у тебя ковер,— вроде бы тоже шутя, подыгрывал ему Нерадец.

Войк Елизарович совсем развеселился:

— А чем платить будешь?

— Это уж не твоя забота. Называй цену.

Удивился Войк Елизарович да с удивленья-то и продешевил: назвал ту же цену, за которую взял ковер в Булгаре. Думал — шутит мужик, просто так от безделья забавляется. А Нерадец — бух ему из ладони увесистую гривну.

— А теперь как?.. Золото — тебе, ковер — мне. Ну, получится из меня гость?

Войк Елизарович поначалу обиделся, а потом рассмеялся: