Разумно увещевал ее скоморох. Но у Аленки свое было на уме. Узнав, что прибыло войско, идущее на Ростиславичей, заупрямилась пуще прежнего:
— Упаду князьям в ноги, упрошу взять с собой.
— До тебя ли им? — усмехнулся Радко.
В толпе взопревших от тесноты баб, привалившихся к тыну, слышались голоса:
— Ишь как живут князья — лебедей пряженых подают...
— Сладко!
— Меды пьют, радуются.
— А наши-то мужики — дураки!.. Нынче пляшут, утром спохватятся...
— Уведут родименьких.
Овчух, страдавший болями в желудке и давно уже забывший вкус меда, тоже вертелся среди баб возле тына. Подливал маслица в огонь:
— Многие воротятся ли, бабоньки? Ваши мужики — вои, а я хоть и не вой, а тоже мужик. Со мной сподручнее. Хоть гривной и не наградят, зато голова на плечах... Ежели что, дорогу ко мне знаете.
— У, бесстыжий! — повизгивали бабы; иные игриво били его по плечам и по спине.— Седина в бороду, бес в ребро!
— А и то. Был бы уговор,— смеялся Овчух.
К тыну подошел, покачиваясь на помягчевших ногах, сокольничий князя Всеволода — в белой рубахе до колен, с княжеской гривной на шее. Поглядел на баб мутными глазами.
— А ну-ка, бабоньки, водицы мне!
— Аль меду мало?
— Ишшо не раздуло?..
— А вот я вам! — выругался сокольничий, сунул два пальца в рот да так свистнул, что мигом всех от тына отбросило. Одна только Аленка осталась.— А ты, молодица, пошто не побегла? — удивился сокольничий.
— Это со свисту-то?
Засмеялся сокольничий:
— Ну, коли так, принеси водицы.
— А к князю допустишь? — спросила Аленка.
— Принесешь водицы, допущу,— смеясь, пообещал сокольничий.
— Не обмани...
Закинув косу за спину, побежала Аленка к колодцу, зачерпнула полную бадью. Тяжелая бадья — едва принесла.
— Ну, полезай, коли так,— протянул сокольничий ей руку.
Хоть и пьян, а сильная рука у сокольничего. Подобрала Аленка подол, перепрыгнула через плетень. Перепрыгнула — да и прямехонько сокольничему на грудь. Обхватил он ее, прижал, крепко держит, не пускает.
— Поцелуй — отстану.
— А как уговор?
— Долг платежом красен.
Приподнялась Аленка на цыпочки — откуда и смелость взялась? — поцеловала сокольничего, да не как-нибудь, а в губы.
— Ой, девка-а,— зашатался сокольничий, на глазах трезвея,— да отколь ты такая?
— Где была, оттоль вся и вышла.
Все смеялись вокруг. Смеялись и за столом, где пировала дружина. Застыдилась Аленка, закрыла лицо руками. Ну как теперь подступиться к князю?
Но Всеволод уже заметил ее, привстав, поманил к себе. Сокольничий подтолкнул Аленку:
— Иди, тебя кличут.
Всеволод сидел во главе самого большого стола на скамье, укрытой полавочниками. По правую сторону от него — петушистый князь Юрий, по левую — старшие дружинники. Аленка подивилась, приглядевшись к Всеволоду: а молоденький-то!..
Большие ромейские глаза Всеволода оглядели Аленку всю, прильнули к свежему румянцу на ее щеках.
— Чья будешь?
— Володимирская я...— смело отвечала Аленка.— Боярина Захарии раба. Из Заборья... Чай, слыхал?
— Из Заборья, говоришь?— удивился Всеволод.— Постой, постой, уж не Давыдкина ли сестрица?
Екнуло у Аленки сердце!.. Ни слова не вымолвит от волнения. Погодя немного сказала, заикаясь:
— Давыдкина, князь... Я и есть Давыдкина... Сестра его я... Аленка...
— Аленка, говоришь?
Лукаво улыбнулся князь, шепнул что-то сидевшему рядом с ним молодому вою. Тот встал и скрылся в огнищаниновой избе.
— А вот поглядим,— сказал князь.
Что уж потом было,— будто сон, вспоминала Аленка. Видела только — вышел на крыльцо Давыдка, русоволосый, голубоглазый — такой, каким приехал тем росным вечером в Заборье. А потом уж ничего не видела — все застлали горячие слезы.
— Ну, князь,— сказал Давыдка, светлея лицом,— в долгу я перед тобой неоплатном. Что ни прикажи, все исполню...
— На то я и князь,— ответил с улыбкой Всеволод.— Ешь, пей. Но есть и дело для тебя, Давыдка. Бери самого наилучшего коня, скачи во Владимир. Передай людям нашим — пусть ждут. Скажи: идут князья к ним со всею силою. И ежели не брехали, а вправду хотят нас на стол, то пусть, соединясь с суждальцами, готовятся встретить как положено. Мы же будем драться с Ростиславичами, живота своего не щадя... А за сестрой,— повернулся князь к Аленке,— за сестрой твоей я сам пригляжу. Скачи!..
— Все сделаю, как велено,— сказал Давыдка, кланяясь Всеволоду.— Дозволь только побыть с сестрицей.
Всеволод кивнул, рукой подозвал чашечника. Велел всем нацедить меду. Встав, полный ковш протянул Давыдке. Давыдка принял его с поклоном, поднял высоко в руке:
— За здоровье князей наших!
— За здоровье князей! — подхватили дружинники.
Пир в Москве продолжался до глубокой ночи. А когда сильно захмелевших людей сморил крепкий сон, когда всплыла над Неглинной-рекой луна, Давыдка был уже в пути. Пригнувшись к седельной луке, скакал он сквозь дремучие леса — все на восток и на восток, туда, где мерещился над зеленой Клязьмой белоснежный город: за высокими крепостными валами, за частоколами и приземистыми крепкими башнями.
6
День и ночь съезжались к Ярополку гонцы; бросая отрокам взмыленных коней, взбегали на крыльцо.
— Князья вышли из Чернигова!
— Князья в Москве!
— Рать собралась неисчислимая!..
Бояре волновались, подолгу сидели в гриднице, говорили Ярополку:
— Кликни людей, князь. Останови супостатов!..
Ярополк молчал. Не крепко, будто на болоте, на зыбком кочажнике, стоял он на Владимирской земле. Сидел в кресле на возвышении — не в своем, в Андреевом, смотрел на боярские хари, дивился — трусливы, как псы. А ведь давно ли похвалялись: положись на нас; мы с тобой — и ты спокоен, отшатнемся — втопчут в землю мужики. Им ведь только подморгни — за вилы возьмутся, за топоры, пустят красного, петуха. Давно ли жгли усадьбы — еще и доныне гарью доносит: не смирились холопы, нет, не смирились. И зря тогда Ярополк послушался бояр, своим умом надо было жить. У них ведь чрева бездонные — никакого богатства не хватит, чтобы накормить. А накормишь — отойдут и снова вернутся, яко псы на блевотину. Все княжество растащат по своим теремам, а после его же, Ярополка, притянут к ответу...
Зло подступает к Ярополкову горлу, гнев перехватывает дыхание. А что делать? Знает князь — все это пустое: никуда ему от них не уйти, связан он с боярами крепко-накрепко. Теперь опереться не на кого — только на них.
Но думу такую втайне берег Ярополк: вот управлюсь с Юрьевичами, тогда поглядим. Налажу дружину, боярам спуску не дам...
Не дам ли? Ой ли, хватит ли силенок?.. Горько улыбнулся про себя молодой князь: ни ему, ни Мстиславу бояр не сломить. Боярский корень глубоко сидит. Чтобы ловчее за него ухватиться да вырвать, надо головы кой-кому порубить. А Ярополку страшно. Не то молод еще, не то материна проклятущая смиренность в крови. Отец — тот был
человеком смелым: на новгородцев ходил, на половцев — всегда впереди, под стягом, на боевом коне. Рано помер, а то сидел бы сейчас на владимирском столе. Владимирский стол ныне самый высокий стол на Руси. Киев одряхлел. Андрей Боголюбский правил им из своего далека, будто вотчиной,— смещал и ставил князей...
Об Андреевой славе мечтал Ярополк. А многого ли достиг? Зря послушался бояр, зря давал дядьям клятву... Теперь проклянут его в летописях и былинах. Понесут песенники по Руси худую славу. Не ту, о которой мечтал. С такой-то славой ни один город к себе не примет. Как же тогда?..
Ярополк снова взглянул на бояр — аж рот перекосило ненавистью. Представил себе, как идут они с ключами на золотом блюде навстречу Михалке, как сызнова клянутся ему в верности, а то, что было, валят на него, Ярополка, да на брата его Мстислава. И снова течет в их бретьяницы душистый мед, в скотницы — золото и серебро. Князья приходят и уходят — бояре остаются...
