Слушая атамана, Аленка зарывалась в сено, от рассказов его немела. А Нерадец придвигался к ней ближе, обжигал губы хмельным дыханием.

— Пусти, пусти! — отбивалась от него Аленка.

4

На мосту через Неглинную застрял воз — попало колесо меж досок, провалилось по самую ступицу. Хозяин неистово стегал лошадь кнутом по тощему крупу. Лошадь напрягалась изо всех сил, но, хоть и помогали случившиеся поблизости мужики, воза вытащить не могла.

В ту пору подъехал к мосту Радко-скоморох.

— Что за беда? — спросил он у собравшихся.

— Телега застряла. Хотели вытащить — силенок не хватает.

— Дайте-ка я попробую.

Радко подошел к телеге, постучал лаптем по оси, похлопал лошадь по холке — она так и потянулась к нему теплыми губами («Ну-ну!»),— тут посмотрел, там. Подлез под задок, привстал, согнувшись. Ступицы приподнялись над настилом, колесо само пошло.

Мужики хлопали руками по бокам, дивились скомороху:

— Ровно твой ведмедь!

— Вот силища-то-о! — протянул хозяин воза.— Да кто ж ты такой будешь? В городе не встречал, окрест тоже видеть не доводилось.

— Скоморох я,— ответил Радко.— А зовут меня Радко, вон моя повозка с медведем. А в повозке сын Карпуша да горбун Маркел. Секретов у меня от честного народу нету — весь на виду.

— А меня зовут Овчух. Говядарь я и живу под горой, у самой стены, во-он там. Двор мой не велик, ни бретьяницы, ни чашницы, но для тебя, добрый человек, место найдется.

— Не дом хозяина красит, а хозяин дом,— ответил Радко.— Спасибо тебе, Овчух, за гостеприимство. Эй, Карпуша! — кликнул он сына.— Правь сюды кобылу.

Народ расступился, первым пропуская скоморохов возок. На медведя поглядывали с опаской и любопытством. Маркел, свесив кривые короткие ноги с задка, строил прохожим смешные рожи.

— Скоморохи приехали! — бежали впереди возка ребятишки.

На берегу Неглинной вкривь и вкось, словно грибы на лесной поляне, проросли темные от дождей избы посада. Овчух жил с самого краю; во время половодья вода подступала под венцы его избы, иногда вползала во двор. К самой реке спускался ветхий плетень. За плетнем был огород. В огороде светло зеленела капуста, хлюпала па редкой волне привязанная к столбику однодеревка. В однодеревку были брошены весла и сеть.

Ворота подались с тяжелым, раздирающим душу скрипом. Радко въехал вслед за хозяином во двор, привязал лошадь к балясине покосившегося крыльца.

Овчух, как бы извиняясь, сказал:

— Избу еще мой тятька рубил.

— Да,— по-хозяйски оглядел Радко.— Венцы-то покрошились. Новую ставить пора.

— А где он, лес-то? — отозвался Овчух.— Ране лес общий был — руби где хошь и сколь хошь. А ноне все, что ближе,— князево, что подале — княжих милостников, огнищан да тиунов. Ни леса, ни бортей — знамена повсюду расставлены. Как жить-то?

— Трудно,— согласился Радко.

Много земель исходил на своем веку скоморох, и везде одно и то же: нет житья мужику, давят на него и князь, и бояре, и церковь, и монастыри. Да и то ладно бы, но ведь еще и усобица. Порядок был на Руси при Мономахе, князья сидели в своих вотчинах тихо. Разве только половцы нагрянут. Но до северных земель они не доходили... А нынче и русские князья что твои половецкие: жгут посады, людей в рабство продают — своих же мужиков.

Овчух жил в избе один как перст: ни жены, ни детей. Оттого, знать, и не прибрано, лавки покосились, потолки покрылись толстым слоем копоти. В окна, затянутые пожелтевшим бычьим пузырем, едва сочился скупой свет.

Одному Овчуху скучно — вот и радовался он любому заезжему человеку: как-никак живая душа.

— А два дни назад заходили к нам калики,— рассказывал он, старательно сметая с лавок присохшую грязь.— Много было божьих людей. Тоже жаловались. Тяжко, сказывали, жить стало в Суждале да во Владимире — не прокормиться подаянием. Церкви, слышь-ко, пограбили, попов побили, веру забывать стали. Разбой среди бела дня...

Перейдя на шепот, добавил:

— Князья, сказывают, тоже балуются. Людей в железа заковывают, бросают в порубы. Так ли это? Из Суждаля ты...

— Погоди, погоди,— остановил говядаря Радко.— Это про каких же ты таких калик баешь?

— Как про каких? — удивился Овчух.— Про тех самых...

— Из Суждаля?

— Оттудова...

— А про монастырь они тебе не сказывали?

— Сказывали про монастырь. Князь, говорили, татям грамоту дал. А чернецы не пустили. Много шуму наделали в Суждале.

— Они! — разом выдохнул Радко.

Удивился Овчух:

— Да что с тобой, скоморох? Аж с лица сошел... Нешто знакомые?

— Знакомые,— кивнул Радко.— Дорожки-то наши вот как переплелись. Скажи, Овчух, а не было ли среди них девицы?

— Как же, была девица. Станом стройна, лицом бела. Грустная такая. Я еще подумал: и с чего бы ей, красавице, путаться с каликами? Или добрые молодцы перевелись?..

Услышав это, приподнялся на лавке Маркел, вцепился острыми, как крючья, пальцами в локоть Радка. Оттолкнул его Радко. Маркел замычал, придвинулся к Карпуше, обнял мальчика и затих.

— Хорошую весть подал ты мне, Овчух,— сказал Радко говядарю.— Не калики это, а тати. И девку, про которую ты мне говорил, атаман ихний силой увел из Суждаля. Пымать их надо.

Хмыкнув, Овчух почесал пятерней в волосах.

— «Пымать»! Кабы сила была...

— Мужиков в посаде нет?.. За бабьими спинами скисли? — упрекнул Радко и встал.— А ежели мужики не подсобят, один управлюсь. Сказывай, куды подались твои божьи люди?

— Слышал я одним ухом, как они промеж собой говорили: надо-де податься к Новугороду... Да ты не серчай, скоморох. То, что я тут баял, то верно. Но и тебя в беде не бросим, подсобим. Вот только настигнем ли?.. У нас ведь, чай, коней нет.

— Не на половцев идем,— оборвал его Радко.— Не рать собирать. Три лошаденки в посаде сыщутся. А боле и не надо.

— Ишь ты, храброй,— улыбнулся Овчух.

— Храброй не храброй, а уж какой есть.

— Ну, коли так...

Нахлобучив на растрепанные волосы шапку, говядарь вышел из избы. Долго его не было. Потом за стеной послышались голоса. И сразу же в избу набились мужики. Присев на лавки вокруг стола, с любопытством уставились на Радка. Смотринами, видать, остались довольны.

— Ну, сказывай, почто звал,— пробасил тот, что показался скомороху постарше.— Подсобить, слышь, надо? — Серые глаза мужика озорно шарили по скоморохову лицу.

Радку понравились мужики. Взгляды открытые, с тела крепки.

— Вот этот — Карп, кузнец,— назвал мужика Овчух.— А эти двое — Алеха да Сидор, гончары.

— А меня зовут Радко. Скоморох я.

— Ладно. Слыхали уж,— отмахнулся Карп.— Опосля за медком о себе поговорим. А ноне как бы времечко не упустить... Кони у нас хоть и не то чтобы сытые, а — ходкие. Поскачем-ка, скоморох.

Маркел с Карпушей, суетясь, выпрягли из возка лошадь, накинули на ее тощий хребет седло. Радко сунул за голенище нож. У Алехи был лук, а Карп и Сидор выломали у Овчуха на огороде по крепкой шелепуге.

— С богом! — напутствовал их Овчух.

Карп усмехнулся:

— На бога-то надейся, да сам не плошай. Так ли?

На дороге, что вела в Ростов, много попадалось встречных. Шли мужики и бабы, несли на спинах корзины с первыми грибами, с ягодами.

— Не видали калик? — спрашивал их Радко.

— Нет, не видали.

Проехав немного, спрашивал снова. Мужики и бабы отвечали то же: калик не видали. Приуныл Радко. Карп сказал:

— Есть тут тропка через речную излуку — не по ней ли подались тати? Тропка потаенная, народу ходит по ней немного.

Свернули в лес. Из лесу вымахали на пригорок. За пригорком слева тянулось болото, справа, за черными ольховыми стволами, серебрилась река. Тропка выбежала к реке. С излуки, на которой она делала петлю, хорошо было видно Москву,— высоко она поднялась, отгородилась от

лесов земляным валом, в реку гляделся дубовый частокол. К башне, повернутой на Неглинную, тянулась через весь посад извилистая лента дороги... За вторым поворотом город исчез, ушла в сторону и река. Лес стал еще гуще. Перепутались, переплелись в чащобе деревья и кусты. У Сидора, зацепившись за сук, свалилась шапка. Спрыгнул Сидор с коня, чтобы подобрать ее, нагнулся — и замер над тропой, будто кольнуло в поясницу: на траве, что вокруг тропы, белой солью лежит роса; на тропке же росы нет. Еще ниже нагнулся Сидор — глядь: в лужице отпечатался след лаптей.