— Ярополк разгневается?!— весело блеснул белыми зубами князь Юрий и обернулся к дружине:— Слышали, брате: Ярополк на нас разгневается!
— А мы его дюже боимся! — снова загоготали вои.
— Не отдашь,— насупился князь,— вздернем тебя, яко пса, на осине.
Застонал Воловик, вытащил ладанку, хотел оборвать шнурок — не смог, шнурок оборвал один из воев, протянул ладанку князю.
Молча прочитал Юрий Андреевич грамотку, помрачнел лицом, повертел в руках ладанку, хотел выбросить, по не выбросил. Подозвал гридня в красном кафтане. Ехидно ухмыляясь, сказал:
— Налей чару доброго меда, дай испить княжьему мужу. Зело устал он и страху понабрался...
Гридень быстро вернулся, хотел протянуть чару Воловику, но князь задержал его руку. Сам взял чару, высыпал в нее зеленый порошок из ладанки.
— Вот теперь ладно. Выпей-ко княж подарок,— сказал оп Воловику.— Послал его моему дяде Михалке хозяин твой Ярополк. Здесь же я хозяин, потому и одаряю своею милостью кого захочу. Не Михалке — тебе, пес, сей подарок. Пей!..
Отступил Воловик, посерел, замотал головой.
— Пей! — сурово повторил князь.
2
Накануне выступления из Чернигова посланный от Андреева сына Юрия сообщил Михалке и Всеволоду, что владимирцы, скрывавшиеся в лесах и по деревням, объединились с небольшой княжеской дружиной и сейчас движутся к Москве. В Москве они будут ждать подхода основного войска, чтобы потом всем вместе идти на Владимир. Князь Юрий еще раз заверил Михалку и Всеволода в своей верности. Несдобровать Ростиславичам. Если даже им и помогут ростовцы, то и суздальцы не оставят Владимир без своей подмоги...
Получив такую весть, Михалка приободрился. Перед самым выходом из Чернигова порадовал его и Святослав. Призвав Михалку, он сказал, что сердце его обливается кровью от неправды, творимой Ростиславичами, ибо Ростиславичи обманули и его, Святослава, давши ему год назад клятву и не выполнив ее. Пусть же рассудит их бог. А Юрьевичам он поможет дружиною, с которой пойдет сын его Владимир.
Утром князья отслужили молебен в Спасо-Преображенском соборе, после чего Михалка велел выдать каждому вою по гривне, и вся рать с далеко растянувшимся обозом двинулась на север — вдоль больших и малых рек, к истокам их, туда, где стояла на холме над Неглинной деревянная Москва. Путем этим когда-то впервые прошел Владимир Мономах. До Мономаха на Суздаль и Ростов ходили кружным путем — через Смоленск и верховья Волги. Опасались диких вятичей, отличавшихся большой воинственностью. Теперь дороги стали безопасны, вятичи
ушли глубже в леса, где продолжали, как и прежде, поклоняться своим деревянным идолам.
Молодой и нетерпеливый князь Всеволод, оторвавшись от основного войска, ускакал с небольшим отрядом вперед, пообещав ждать Михалку на волоке...
День был солнечный, ясный. От земли подымалась прозрачная дымка. Дорога с едва видимыми колеями извивалась в лесу, наполненном пением птиц и праздничным шорохом омытой недавним дождем зелени. Под князем был чубарый жеребец; Давыдка и Володарь скакали по правую и левую сторону от Всеволода, зорко глядели вокруг, выполняя строгий Михалков наказ: беречь молодого князя как зеницу ока.
Плох был Михалка — на молебне перед выходом из Чернигова стоял бледный, осунувшийся, с глубокими впадинами на щеках. На свежем воздухе он немного повеселел, но на коня не садился — ехал в повозке, запряженной парой высоких и сильных лошадей. Обочь скакали дружинники — по трое с каждой стороны. Князь выглядывал из повозки, откидывался на подушки, устало закрывал глаза и часто крестился. Пугал его не только дальний путь, пугали его и недобрые воспоминания — не десять лет назад, а прошлым годом, о ту же летнюю пору, спешил он во Владимир с Ростиславичами. Не подозревал Михалка тогда о темных замыслах своих племянников. Не знал, что по ночам в просторном шатре князя Ярополка собирались ростовские да рязанские бояре — безжалостно рассекали с таким трудом собранную воедино землю, алчно расхватывали еще не обретенную добычу: это твое, а это мое...
Чуял Михалка — немного ему оставалось жить. Просыпаясь по ночам от нестерпимого кашля, он видел на подушке красные кровяные разводья. Однажды на вечерней молитве кровь пошла горлом, едва отдышался к утру. Да и сейчас, на воле, все время не хватает ему воздуха; он глотает его широко разинутым ртом, а внутри что-то храпит и надрывается. Знал все о себе Михалка — ждут не дождутся его в райских кущах и дед его Мономах, и отец Юрий, и брат убиенный Андрей. И верил он только в одного человека, который сможет принять Андреево наследство, после его, Михалковой, смерти,— верил в брата своего младшего Всеволода. Верил, потому что знал его — видел и на пиру, и на совете. Знал и о храбрости Всеволодовой. Помнил, как ходил Всеволод на Киев, когда он, Михалка, отказывался от киевского стола. Уже тогда чувствовал Михалка, что слабеет телом, уже тогда мелькала мысль — уйти на покой в обитель... Ушел бы и сейчас Михалка в монастырь, но не мог не сдержать данную пресвятой богородице клятву: казнить убийцу брата, не дать растащить Владимиро-Суздальскую Русь по мелким кускам. Верил — Киеву уже не встать, не быть матерью городов русских. Иная, великая Русь подымается в междуречье Оки и Волги...Все пути — и с востока, и с запада — сходятся во Владимире, вся Русь по истокам рек растет отсюда, как от единого корня...
— Береги Всеволода,— напутствовал князь Давыдку.— Помни, ты мне за него головой в ответе.
— Не печалуйся, все исполню, как велено,— обещал Михалке Давыдка.
Две недели, еще до похода, приглядывался он к Всеволоду в Чернигове. Дивился:странным показался ему князь. Учен, как монах: и по-ромейски читал, и по-германски, и с заезжими франками говорил на их языке. Ночами сидел над книгами, радовался прочитанному, как дите малое. Случалось, зайдешь к нему, а он в черной рясе до пят, с пером в руке, отмахнется — после, после. А то и другое бывало: приоденется в шелковый кафтан, перепояшется мечом, вскочит на коня — и будто разом преобразится весь. Как-то на охоте насел на него медведь, вот-вот изломает; Давыдка помог, ткнул медведя под ребро рогатиной — осерчал Всеволод. «Ты что же,— говорит,— моего медведя запорол? Аль мало тебе других в лесу? Со своим-то я и сам бы справился...» Вот он каков, молодой князь. Лицом тонок, глаза черные, горячие. Сказывали: Ростислав, Иван, Андрей, Василько, Михалка — те были от первой Юрьевой жены, половецкой княжны, а Всеволод — от дочери византийского императора, второй жены князя Юрия.
Полюбил Давыдка Всеволода, да и Всеволод скоро привязался к дружиннику: выделил Давыдку среди прочих своих воев, держал всегда при себе — не великая ли честь?
Володарь посмеивался над другом:
— Гляди, в бояре выйдешь.
Давыдка хмурился. Не нравились ему простоватые шуточки Володаря. Здесь, в Чернигове, он снова почувство
вал себя княжьим мужем — приосанился, купил у бронника дорогую кольчугу. Всеволод подарил Давыдке меч. И хотя точно такой же меч князь подарил и Володарю, Давыдка старался не замечать этого. Про себя думал так: конечно, Володарь — верный товарищ, но во Владимире его ждут невыделанные кожи, квасятся в чанах бараньи и бычьи шкуры. Вернется Володарь к своему ремеслу, и пути их разойдутся. Повесит Володарь княжий меч на стене над лавкою, бросит в подклеть броню. У Давыдки же другое: у Давыдки вся жизнь на острие меча. И никак он не может допустить такое, чтобы расстаться с мечом и согнуться над оралом. Не выйдет — забыл Давыдка крестьянский труд. Забыл и родное Заборье, только нет-нет да и шевельнется память по невинно загубленной матери.
Вот о чем думал Давыдка, поспешая за чубарым Всеволодовым жеребцом. Угадал он в своих мыслях: рядом с ним скакавший Володарь помышлял в то время совсем о другом.
Был Володарь доверчив и прост. Белое называл белым, черное — черным. И не мечтал ни о чем ином, как только о том, чтобы люди были лучше и чтобы каждый занимался любимым своим делом: оратай орал пашню, кузнец ковал орала, гончар обжигал горшки, мостник прокладывал дороги, а серебряник лил для женщин красивые украшения. Он же, Володарь, будет мять кожи, дубить их и выделывать юфть для сапог и седел и дорогой разноцветный сафьян. Заждалась Володаря дома жена, дети ждут его с гостинцами. А пуще всего соскучились свои же руки по настоящей работе. Не о ратных подвигах мечтал Володарь, и отец его, старый кожемяка, не мечтал о ратных подвигах. Однако, ежели случалось, не хуже других и он рубился с погаными, и не для-ради княжьей милости, и не за гривны, а потому, что зпал: придут половцы из степи, пронесутся по русским городам и весям, дымом окутают русскую землю, жену и детей уведут в полон. О земле своей думал отец Володаря, и Володарь думал о земле. Что же до князя, то и он, как и многие друзья его, владимирские ремесленники, помышлял лишь об одном: не ворогом, не половецким ханом принят князь на Руси, не грабить, а правый суд вершить, не лиходействовать, а беречь отцово и дедово. А ежели в собственной своей вотчине правит, как поганый, ежели свой народ обирает да награбленное
