Проглотив ком, Мстислав сказал:

— Быть по-твоему, брате.

И снова призвал к себе Ярополк послушную карлицу. Старуха тут же явилась на зов, преданными глазами впилась в лица молодых князей.

— Все ли сделала, старая?— спросил ее Ярополк.— Ходила ли в лес, собрала ли зелья?

— И в лес ходила,и зельюшка собрала,— проквакала мамка.— Зелье в печурке сушится, набирается тайной силы.

— Пусть набирается,— сказал Ярополк.— А мы с братом покуда медку изопьем. Прикажи-ка своим девкам нацедить самого сладкого.

— Нацедим, князь, как велишь.

Старуха улыбнулась, открыв полый рот с единственным зубом-резцом, и, пятясь, скрылась за дверью. Мстислава передернуло.

— Ведьма твоя мамка,— сказал он.— Креста на ней нет.

— Зато крепкой веры. Горло за меня перегрызет. Подыхать будет, а рот разинет, чтобы недруга укусить. Сыщи-ка такого среди любимых гридней. Не сыщешь. Глазами алчными ждут посул. А коли золото в суме не позвякивает, глядят по сторонам: к кому бы переметнуться.

— Что верно, то верно,— согласился Мстислав.

Девки принесли мед, расставили жбаны на льняной скатерти, к меду подали блюда с ромейскими сладостями.

Князья выпили по чаре — полегчало. Налили по второй — совсем осмелели. Стали говорить о задумке своей, не таясь. Да и кого таиться? Себя таиться? Зачем, коли уж на дело этакое решились?!

Думали-гадали: кому вручить свою кривду? Одно знали — человеку верному, но неприметному, чтобы у Михалки, упаси боже, не вызвать подозрений. Сидели, потели, наконец надумали: кому, как не Петряте, московскому огнищанину. Как ни поверни, по всему подходит Петрята, а главное — Кучковичам родня. Кучковичам от Михалки не ждать пощады. Сядет Михалка на стол, расправится с Андреевыми убийцами. А там доберется и до огнищанина.

Допоздна сидели князья, пили мед, а радости не было.

За окнами серело — кончалась ночь, под утро пошел дождь...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Понаторел Ярун в торговых делах. Знал, куда с каким являться товаром. Умел считать и рисковать. Без риску купцу лучше на печи кости паром мягчить, нянчить сопливых ребятишек.

Рубили Яруну на Клязьме крепкие лодии.

Раз явился он к Левонтию. Весел был. Весь вечер сыпал шуточками. А когда наговорились всласть, сказал напрямую:

— Парень мне твой приглянулся, Левонтий. Не отпустишь ли со мной к булгарам? Чем ему здесь в бане твоей прокисать, лучше поглядеть белый свет.

Читал Ярун чужие мысли, как открытую книгу: не по душе Никитке вынужденное безделье. Велик ли почет — лошадок да свистульки из деревяшек вырезать? Настоящий мастер тянется в мир. Не гордится: мы-де, владимирские, и не такое видывали, мы-де всех умнее и всех искуснее. Для мастера все сгодится — глаз у него востер, сердце доброй красоте настежь открыто. Чужое отринет, свое к делу приладит...

Отчего же не поехать? Никитка закивал головой — согласен, мол. Одно только смущало парня: Аленка.

Левонтий понял его, успокоил:

— Об Аленке не тужи. У добрых она людей, а ежели в беду попадет — вызволю. Езжай себе с богом.

Лодии отчалили от Владимира на рассвете. Чуть ниже Боголюбова, у самого устья Нерли, отстояли молебен в новой церкви Покрова, вспомнили возводившего ее Левонтия и поплыли вниз по Клязьме.

Под Боголюбовом были княжеские угодья, а дальше потянулись общинные земли. Народ здесь дышал вольно, исправно платил дань. Чтобы уберечь его от булгар, поставил князь Юрий в низовье Клязьмы Гороховец, небольшую, но неприступную крепость на высокой горе. Не раз уж разбивалась о ее крепкие стены булгарская конница.

На десятый день лодии вынесли их на широкий простор Оки. Ночевали на песчаной косе, защищенной от ветра грядой соснового леса. Развели костры, надели мясо на вертела, подвесили над огнем. Купцы рассказывали были и небылицы; вои, посланные охранять лодии до Булгара, слушали их, открыв рты. Чудно живут купцы, весь век в пути: где встали на привал, там и дом родной. Не страшатся идти на чужбину, с погаными — и с теми торгуют. А уж люда разного повидали — не счесть. Велика земля: на запад пойдешь — выйдешь к ромеям или германцам, на восток — к булгарам, на север — к веси, на юг — к аварам и косогам. И всюду говорят по-своему. Много языков знают бывалые гости, а ежели какого не знают, берут с собой переводчика. Ярунов переводчик Мамук, черноволосый, черноглазый, юркий, плыл на головной лодие.

Во Владимире все его знали. По утрам к усадьбе купца Канора, где жил Мамук, сбегались мальчишки со всего города — в щель поглядеть, как булгарин станет своему богу молиться: постелет коврик, проведет по лицу ладонями, будто умывается, и ну бить лбом в землю...

Привели его боголюбовские пешцы из последнего своего похода на булгар, отдали купцам — глядите, мол, вы люди хожалые. Купцы выучили Мамука русскому языку,

А к хозяину своему Канору он, как собачонка, привязался: куда Канор, туда и Мамук. Придут на пир — хозяин за стол, а Мамук — возле лавки на пол, подожмет под себя ноги, сидит, молчит и ждет. Напьется Канор — он его на спине до дому тащит.

Три дня выпрашивал Ярун Мамука. Уперся Канор — не отдам, и все тут. Ходил к нему и Левонтий, совестил купца. Напрасно. На четвертый день с утра привез Ярун на Каноров двор подводу с воском. Вышел Канор на крыльцо, ухмыльнулся.

— Что ж,— говорит,— заходи. Товар на товар.

А когда выпили браги да закусили, велел звать в горницу Мамука.

— Упрямый ты мужик,— сказал он Яруну,— Переборол ты меня. Бери свово булгарина. А воска у меня и без того полны кладовые...

...Все дальше и дальше на восток продвигались лодии Яруна. Гребцы, напрягая сильные тела, с трудом поднимали и опускали весла. Тяжелы были лодии, ценный груз покоился на их днищах. Все круче вставало солнце, всё жарче припекало согнутые спины гребцов. Иногда с запада наплывал ветер, и тогда гребцы отдыхали. На мачты натягивали паруса. Ветер надувал их, как щеки, гнул мачты, и лодии, будто обретя крылья, не плыли — летели по окской мутной воде.

Волга показалась на рассвете. Люди с тревогой и любопытством вглядывались в синеющую даль. Две струи, смешавшись на середине, величаво катились вниз, к высоким холмам, затянутым колючей шерстью елового леса. Лес был и по ту сторону реки — он вставал плотной стеной, и поднимавшееся солнце вскидывало над ним высокие языки пламени. Казалось, в чаще бушевал огонь.

Паруса поникли, съежились, захлопали на ослабевшем ветру. Все стихло вокруг. Даже лес притих, стоял, не шелохнувшись. Лодии плавно покачивались на широкой волне.

Ярун очнулся первым, навалившись грудью на поручни, крикнул гребцам, чтобы не зевали, а приналегли на весла. В мутных водоворотах, бортом разворачивающих лодии, плескались большие белые рыбины.

Солнце поднималось все выше. Леса отодвинулись в глубь берегов. Ударил сильный порыв ветра; снова вздувшиеся паруса зашелестели, упруго загудели, запузырились под носами лодий пенистые волны. Иногда на берега выходили табуны низкорослых лошадей. Их сгоняли в круг юркие всадники в лохматых шапках.

Ярун заметил: едва вышли на Волгу — Мамука будто кто подменил. В глазах появился хищный блеск; подняв к небу лицо, он по-волчьи ловил далекие запахи — горьких трав, конского пота и кизяка.

Родина!.. Вот так же и Ярун, бывало, возвращался на Русь из дальней дали — от ромеев, от франков. Так же с тревогой ждал, когда покажутся родные берега.

Далеко Русь от Булгара — две недели пути вниз по течению, а вверх по течению вдвое больше.

День ото дня Волга становилась все оживленнее. На откосах теснились большие и малые села, по дорогам скакали всадники, у причалов грудились лодки. По всему чувствовалось: большой город где-то совсем рядом.

2

С Волги Булгар не заметить. Только если очень внимательно приглядеться, можно различить в редкой дымке что-то темное, высящееся на далеких холмах. Это крепостные валы города.

К Булгару вел неширокий канал Меленка, весь заставленный прилепившимися к берегам лодиями.