— То, что Никитку у меня видал, никому ни слова. Скажешь с уха на ухо — узнают с угла на угол. Ровно всему свету разблаговестил...
— Не все у меня скоки да голки,— по-взрослому важно отвечал Маркуха.— Не маленькой...
— Да ты не серчай,— обнимал его камнесечец.
Маркуха убегал на улицу, толкался среди пестрой толпы, заглядывал к гончарам и кожевникам. Бывал и у златокузнецов. Больше всех по душе ему пришелся старый мастер Фотей. Фотея хорошо знали не только во Владимире и Суздале, слава его доходила аж до самого Новгорода. Князь Андрей наградил умельца золотой ящеркой за искусную и тонкую работу: сделал Фотей ожерелье для княгини — такое ожерелье, что и у греков поискать.
В мастерской златокузнеца не горели жаркие горны, не кипело железо, не гремели тяжелые молоты на наковальне. Небольшой верстак Фотея стоял у самого окна: вместо огромного горна теплилась в хибарке маленькая печь; в тигле, напоминающем горшочек для ухи, плавилось серебро и золото. Сидел Фотей, сгорбившись, за верстаком, часто-часто постукивал молоточком по наковаленке, вкрапливал голубые глазки в драгоценные пластинки, узеньким долотом выбивал узоры по серебру — затейливых птиц и невиданных зверушек. Интересная была у Фотея работа. Жмурясь от восхищения, смотрел Маркуха на кольца, серьги, пряжки и кубки, расставленные по полочкам в мастерской. Смотрел и дивился — а все человек!
— Скучен день до вечера, коли делать нечего,— смеялся Фотей.
Маркуха ничего еще не умеет, разве только мастерить свистульки из ивовых прутиков. Но научиться хотелось всему — и кожу мять, и горшки лепить, и мечи ковать, и высекать из камня людей и птиц, как это делает дедушка Левонтий.
Чуя Маркухину тягу к мастерству, отыскал Никитка за баней надранные трубки липовой коры — Левонтий хотел сделать из них Антонине цевки для ткацкого станка, да так и не удосужился,— размочил трубки в воде, снял верхний слой, а луб нарезал неширокими лентами.
— Будем лапти плесть,— сказал он Маркухе,— вона твои-то как прохудились.
Из дубовой деревяшки выстругали два кочедыка. Никитка пояснил:
— Кочедыком лыковую ленту потянем промеж плетения...
Маркуха оказался способным учеником. Первые лапти сделали прямого плетения: такие долго не носятся — от силы две седмицы. Лаптям же косого плетения с подковыркой нет износу. Научил Никитка мальчонку плесть и новгородские бахилы — высокие лапти в виде сапог. Именно такие лапти сплел Маркуха для дедушки Левонтия. Старый камнесечец прослезился, получив подарок.
— Быть тебе, Маркуха, большим мастером. Ловкие у тебя руки, приметливый глаз,— похвалил он сироту.
Маркуха заулыбался, растаял от похвалы.
— Я тебе, дедушка, еще лапти сплету. И Антонине тоже, и Никитке,— пообещал он.
Антонина грустно улыбалась, гладила Маркуху по льняным волосам. Вечерами, после ужина, она садилась с ним рядом на лавку, ласковым речитативом рассказывала сказки:
— В стары годы, в старопрежние, в красну весну, в теплые лета сделалась такая соморота, в мире тягота: стали проявляться комары да мошки, людей кусать, горячую кровь сосать. Появился мизгирь, удалой добрый молодец, стал ножками трясти да мережки плести, ставить на пути на дорожки, куда летают комары да мошки.
Слушая Антонину, Маркуха засыпал, положив голову ей на колени. Когда дыхание мальчика становилось ровным, девушка брала его на руки и осторожно относила в ложницу.
Раз, уже на вторую неделю после суда, учиненного Ярополком, кто-то подкатил к воротам Левонтиевой избы.
— Поди узнай, кто такие,— сказал встревоженный Левонтий дочери,— да накажи Никитке, чтоб носу на дворо не показывал. Маркухе тоже накажи.
Антонина вышла. Во дворе послышались голоса, заскрипели жеравцы. Отволокнув оконце, Левонтий увидел возок, запряженный двумя рыжими лошаденками. Рядом с возком шел широкоплечий седобородый мужик в синем зипуне и заломленной на затылок шапке. Знакомого в мужике Левонтий не признал, потому и подивился доверчивости Антонины. Кто такой?.. Пошто сразу впустила?!
Пока Левонтий, немало обеспокоясь, гадал, кого бог принес в такую тревожную пору к нему на двор, в сенях послышались грузные шаги, и дверь распахнулась. Первой на пороге показалась сияющая Антонина, за ней — тот самый мужик в синем зипуне.
— Примай гостей, хозяин,— сказал мужик, снимая шапку и крестясь на образа.— Аль не признал?
Голос вроде знаком, а ликом — нет, неизвестен. Еще раз пригляделся Левонтий. Вспоминая, наморщил лоб.
— Никак, Ярун? — проговорил сперва неуверенно, но, видя, как засветилось лицо нежданного гостя, твердо сказал: — Ярун, вот те крест. Да отколь же ты?! Да как же?!
— Ишь, не забыл,— кивнул Ярун Антонине и, обняв Левонтия, троекратно, истово облобызал его, смахнул слезу.
— А постарел ты, Ярун.
— Да и ты, чай, не моложе стал.
— Был конь, да уездился...
— Годов двадцать, почитай, не виделись. Вона — и дочь вырастил, и молвой оброс. О твоих-то делах и у нас в Новгороде пошумливают, сказывают, палаты каменные выстроил всем на удивление. Наши-то на вече толковали, хотели тебя сманить...
— Куды уж мне,— живо отозвался Левонтий. Антонине сказал: — Привечай гостя, дочь. Да Никитку-то зови.
В избу вбежал Маркуха, уставился на незнакомого человека.
— А это чей? — спросил Ярун.
— Сирота он,— сказал Левонтий,— Батьку его на княжом дворе в яму бросили. Вот и обретается у меня.
— Иди-ко сюды,— ласково позвал купец Маркуху.— Я тебе пряник медовый дам.
И верно, пошарив в зипуне, он достал пряник, подул на него и протянул мальчонке. Маркуха взял пряник, тут же сунул его в рот и полез на печь.
Ярун оглядел почерневшие стены Левонтиевой избы, покачал головой.
— А не богато живешь, мастер...
— Деньги не голова: наживное дело,— отозвался Левонтий.
Пришел Никитка. Антонина уже рассказала ему о Яруне. Был молодой мастер и раньше наслышан о новгородском госте — Левонтий часто вспоминал, как шел на Яруновой лодие до самого Киева. Потому поклонился Никитка гостю с уважением, рукою коснувшись пола. Снятый с головы облезлый треух смущенно мял в руке.
— Из Чернигова иду,— сообщил Ярун хозяевам за угощеньем.— Слышно, у булгар меха подешевели.
— Много ли торговал? — спросил Левонтий.
— Да ведь как оно — много ли, мало ли: всю жизнь, почитай. И к германцам ходил, и к хорезмийцам.
О хождении в Хорезм говорил Ярун в охотку. Сам дивился — как на такое подвигнулся?! От булгар плыл он Волгой — путь знакомый Левонтию. Потом пробирался через пустыню — на верблюдах. Три седмицы шел, и ни живой души. Попал в песчаную бурю — едва жив остался. А еще есть там змея такая — серая с приплюснутой головой. Гюрзой ее зовут. Стоит укусить той змее человека — и припасай домовину. Нехорошие там места. Одно слово — чужбина. Гадов разных видимо-невидимо. В развалинах попадались желтые паучки с жалом на хвосте. От яда этих паучков образуется нарыв, и все тело горит как в огне. Баяли старики, что когда-то в тех краях, где легла караванная тропа, протекала большая река. У реки стояли цветущие города и крепости. Но река повернула в другую сторону, русло ее высохло, и города занесло горячим песком. Давно это было. Ярун собственными глазами видел развалины древних городов. А когда повернула река, никто не помнит, даже самые старые старики.
Зато в Ургенче, главном городе Хорезма, много воды и зелени, а на деревьях произрастают удивительные плоды. Некоторые из этих плодов Ярун встречал и в Царьграде, но о многих никогда не слышал. Люди там живут богато, но богаче всех живет хорезмшах. Узнав, что Ярун прибыл из далекого Новгорода, хорезмшах пожелал его видеть и прислал за ним своих воинов. Он подарил ему белого коня с богатым седлом и сбруей, шелковый халат и чалму с драгоценными каменьями.
Дивились хозяева рассказу Яруна, слушали новгородского гостя, не прерывая. Маркуха вздыхал на печи, Антонина охала, недоверчиво покачивала головой.
