— Что сказано об этом в «Русской правде», боярин?

Захария важно расправил бороду и, поднявшись со скамьи, протяжно возгласил на всю площадь:

— Сказано в «Русской правде»: «А оже украдуть чуж пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду три гривны».

— Да будет так,— сказал Ярополк.

По толпе прокатился гул: задвигались мужики, заохали, запричитали бабы.

— А покуда,— продолжал Ярополк,— взять Кропилу под стражу и бросить в поруб. А не найдет денег, отдать боярину в холопы, дабы честным трудом добывал себе спасение...

— Благодари князя,— толкнул Кропилу под бок придерживавший его дружинник.

Старик осел, ни слова не вымолвил, только губами пошевелил, пролопотал невнятное. По знаку тиуна его отволокли в сторону и бросили наземь.

К помосту подвели крепкого парня в посконной, с темными мокрыми пятнами на спине, рубахе. У парня — синий шрам поперек лица, лицо улыбчивое, лукавое. Прищуренный глаз подмигивал толпе.

— Пади! — багровея, приказал тиун.

Парень неохотно опустился на колени. Почесывая пятерней затылок, снизу вверх уставился на Ярополка. Глаза его все еще продолжали улыбаться, хотя лицо уже было серьезно. Ярополк нетерпеливо подстегнул тиуна взглядом.

— В чем вина твоя, раб? — спросил тиун.

— Не раб я, человек вольной,— ответил парень, трогая пальцами шрам.— Гончар я, а по прозванью Лука.

— Все мы княжьи люди,— поправил его Захария.

— Княжьи, да не рабы,— спокойно сказал Лука.

Весь напрягся Ярополк: вот оно! Склонившись вперед, неприязненно спросил:

— А скажи-ка, Лука, в чем обвиняет тебя мой тиун?

— Куру украл,— буркнул парень. Врал. Толпа сочувственно молчала.

Тиун сказал:

— Грабил боярские скотницы.

— Куру украл,— прикидываясь дурнем, тупо повторил парень.

Боярин Захария, не утерпев, ударил посохом о помост.

— Пил мед из боярских медуш,— бесстрастно продолжал тиун,— бесчинствовал с иными холопами на боярском дворе — взламывал одрины и творил разбой.

— Куру украл,— снова проговорил гончар и повел на тиуна свирепым взглядом.

— Видок есть? — спросил князь.

В толпе молчали. Тогда Ярополк обратился к Захарии:

— А что сказано об этом в «Русской правде»?

Багровый от сдерживаемого гнева, боярин сказал:

— Ежели нет видка, то испытать железом.

Князь кивнул. Гончар, сильно побледнев, став почти белым, заметался в руках крепко державших его дружинников. В горнце неподалеку от помоста малиновым цветом светился на углях раскаленный железный брус.

— Куру украл, княже!.. Куру я украл! — взбадривал себя отчаянным криком парень.

Отроки сорвали с него кафтан, оголили по локоть правую руку. Притихшая толпа подалась вперед, и вдруг забился в перегретом воздухе истошный бабий крик:

— Люди добрые! Да какой же он гончар — без руки-то?!

— Отпустите Луку!..

— Цыц вы,— пригрозил тиун,— али сами погреться захотели?..

Стихло на площади. Из горнца выхватили клещами брус и сунули парню в руку. Сжав ладонь, Лука сделал несколько шагов и упал. Дружинники натянули ему на обожженную руку мешок, наложили восковую печать.

Тиун протяжно произнес:

— Сроку тебе, раб божий Лука, три дни. Ежели через три дни рука заживет, значит, ты не виновен — отпустим с миром. Ежели не заживет, то вина твоя доказана. А покуда, дабы не сбежал, взять того гончара Луку под стражу и бросить в поруб...

Следующим подвели к помосту тщедушного мужичка

со сползающими с тощих бедер латаными портками. Он поддерживал их левой рукой, а правой поминутно крестился, кладя частые поклоны то князю с боярами, то согнанной перед теремом толпе.

Позади него шли трое мужиков со степенными, исполненными достоинства лицами. В руках у них были серебряные сосуды, чаши и зеленая бархатная скатерть.

— Кто есть такой? — спросил тиун.

— Гришка, кожемяка я,— неохотно ответил мужик и опять перекрестился.

— Вор?!

— Не,— мужик с тревогой поглядел на князя, перевел взгляд на Захарию.— Мы с боярином теперича квиты. Лонись сапоги я ему шил, яловые да сафьяновые, да дочери шубу на лисьем меху... Денег за то боярин мне не платил.

— Чего мелешь, дурак?! — рассердился тиун.— А видки что говорят? А это что?!

Он ткнул рукой в сторону переминавшихся с ноги на ногу мужиков.

— Так то, батюшка, лишь половина долгу боярского будет,— растерянно проговорил кожемяка.— Я ведь без умыслу... А ежели и взял, то самую малость...

— Какую же малость?! — позеленел Захария. Вскочив с лавки, затопал ногами.— Аль управы нету на татей?..

— Не тать я,— с обидой возразил кожемяка.

— Садись, боярин,— приказал Захарии Ярополк.— Дело для меня ясное.

— Наказуй, князь по справедливости,— упавшим голосом попросил Гришка.

Князь кивнул ему, усмехнувшись.

— Княж суд всегда справедлив,— ударил тиун кожемяку по загривку.

— Зачти-ко, боярин,— молвил Ярополк.

Захария встал, неторопливо разгладил бороду и громко зачитал:

— А оже крадеть любо конь, любо волы, то гривну... Оже убьють огнищанина у клети, то убити в пса место...

— Да я же не убивал, боярин... Я же долг свой...— растерянно забормотал кожемяка, выслушав приговор.— Не я твово огнищанина порешил, не я...

— Он убил, боярин, он,— подтвердил один из мужиков, тот, что держал зеленую скатерть.

— Вот и видок показывает,— сказал Ярополк.— В поруб его да под замок.

Пока суд да расправа, время шло быстро. Солнце поднялось высоко, стало припекать. Жарко сделалось на помосте. Князь вытирал платком вспотевшее лицо, рассеянно прислушивался к выкрикиваемым тиуном приговорам. В полдень, когда у собора ударили в било, Ярополк встал, широко перекрестился на золотой купол Успения божьей матери и поднялся в терем. Бояре последовали за ним.

В сенях были накрыты столы, расторопные чашники обносили разомлевших гостей клубничным квасом и медом. До утра долетали из терема пьяные крики. А князь все был ненасытен. Хоть и пил больше всех, но не пьянел. Сроду с ним такого не бывало.

Потом карлица привела к Ярополку Яхонту. Он жарко ласкал ее, слушал заунывные песни, дарил ей перстни с драгоценными камнями и золотые колты. А когда рассвело, выгнал и повелел привести свою любимую волчицу — серую, с дымчатым густым загривком. Он гладил ее, кормил сырым мясом и шептал ей, как наложнице, ласковые слова.

Все-таки одолели Ярополка в ту ночь коварные фряжские вина. Охмелев, он рубил мечом столы и топтал шелковые покрывала. Прислушиваясь к его неистовому буйству, трепетно крестилась Явориха. Сердце замирало у карлицы, беспокоилась она за своего любимца. Совсем помутился у молодого князя рассудок...

12

А Давыдка с Володарем второй уже день скакали с письмом от владимирских ремесленников к Михалке и Всеволоду. Загнали коней, сами валились с ног от усталости. Только к вечеру добрались до Москвы. Деревянные рубленые стены, ров, заросший травой, в золотистой смоле новые дубовые ворота. Вот оно — Кучково осиное гнездо.

Давыдка рукоятью меча постучался в гулкие полотна:

— Эй, кто там живой!

В оконце башенки показалось хмурое лицо воротника:

— Кого леший принес?

— Отворяй... Аль ослеп — боголюбовские мы. От самого князя гонцы.

Впустив их, воротник объяснил, как найти огнищанина:

— Вторая изба по правую руку от церкви его и будет...

— Сыщем.

Огнищанина подняли с постели. Он вышел на крыльцо в сорочке и нижних — холодных — штанах, близоруко вглядываясь в темноту, поинтересовался, кто такие.

— Не узнаешь, Петрята,— сказал Давыдка.— Лонись у тебя с покойным князем Андреем бывали. Пировали в твоей избе... Лося тебе в подарок оставили, обещали еще наведаться.

Огнищанин засуетился, спустившись с крылечка, взял Давыдкова жеребца под уздцы.

— Да что же ты, батюшка, сразу-то не назвался? Милости просим. Дорогому гостю мы завсегда рады,— забормотал Петрята.— Милости просим...