Но вот в доске скрипнуло, сучок выпал из своего, гнезда, и она снова слышит торопливый шепот:

— Ничего, что бьют. Выдержу… Пусть хоть удавят, ничего не скажу.

— Держись, Леня. Держись!.. Будь мужественным, — горячо прошептала Женя.

Топот ног, гул голосов опять заглушили Ленькин голоски она расслышала только его последний вопрос:

— Как мои голуби?

В эти минуты думать, беспокоиться о голубях! Как это похоже на Леньку. Женя постаралась успокоить его, рассказав о том, что ребята заботятся о птицах, кормят и оберегают их.

Несколько секунд Ленька молчал, а затем, вздохнув, сказал:

— Ты возьми их себе или Димке отдай, а то все равно постреляют.

И столько в этих словах было тихой грусти, безысходной тоски, что у Жени слезы выступили на глазах. Она хотела ободрить, обнадежить мальчика, но в это время часовой, заметив ее, разразился бранью и угрожающе вскинул автомат:

— Уйди. Стрелять буду.

Женя поспешила отскочить от подвала и скрыться в толпе.

Весь этот день она не находила себе места. Камнем давили сердце предчувствия. Мысленно она возвращалась к последней Ленькиной фразе.

Почему в его голосе было столько печали, мучительной грусти? Слова его о голубях прозвучали, как последняя просьба, как завещание. Или ему объявили, и он знает уже свою судьбу, но, боясь огорчить ее, не решился сказать страшную правду? Сказать, что никому — ни ей, ни матросам, ни Димке с Витькой, теперь не угрожает опасность провала, что он все-все взял на себя…

Но, быть может, она ошибается? Не все ведь еще потеряно. Его могут бросить в концлагерь, наконец, выслать в Германию, как высылают многих. Настанет день, и он обретет свободу, как и другие, томящиеся в неволе…

Утром она немного задержалась, укладывая в мешочек свой свитер, шерстяные носки, кое-что из еды и лакомство — кулек с сушеными фруктами. Она решила отдать охраннику все немецкие марки, что у нее были, лишь бы передать узелок и хотя бы этим порадовать Леньку. Ведь сегодня ему исполнилось пятнадцать лет!

День был выходной. Возле подвала посетителей было больше, чем в обычные дни, и очередь у ворот длинней. Женя подошла к окошку крайней камеры и, выждав, когда рядом никого из посетителей не оказалось, окликнула Леньку.

Но сучок в доске не проваливался, и Ленька не отзывался. Чтобы не привлечь внимания Ахмета, стоявшего у ворот, она затерялась в толпе, а спустя немного времени вернулась и снова дважды позвала. Но и на этот раз Ленька не подошел к окошку.

Почему он молчит? Или нынче он в другой камере? Напевая, она, как вчера, стала прохаживаться у стены по тротуару.

Прошло четверть часа, но Ленька и на песню не откликнулся. Женя решила попробовать проникнуть за ворота или на худой конец вручить передачу. Держа в руке деньги так, чтобы Ахмет мог их видеть, она подошла и спросила его, в какую камеру переведен Ленька.

Взгляд часового скользнул по ее руке. Не стесняясь других посетителей, он ловким привычным движением зажал деньги в кулаке и ответил:

— Нет твой Ленька. Он там, — Ахмет указал большим пальцем куда-то вверх через плечо.

— Где «там»? — не поняла Женя. — На допросе?

— Твой Ленька песни поет на Луна. — Ахмет расхохотался, довольный своей шуткой. — Нэ понымаешь? Его расстрелял. — Для большей выразительности он прижал к животу висевший на ремне автомат и повел им из стороны в сторону.

Женя покачнулась, как от удара, и отступила назад.

…Медленно брела она по улицам, спотыкаясь о камни, не сознавая, куда идет. Слезы застилали глаза, а ей казалось, солнце ослепило ее и тугой январский ветер пошатывает, мешает идти. Она не помнила, как очутилась на скамье бульвара у развалин панорамы. Взгляд ее блуждал по обломкам разрушенных стен и железной решетке купола, по голым деревьям и большой старой клумбе, заросшей сорняком, точно забытая могила, а неотступные горькие мысли не покидали ее, рвали душу на части.

Пятнадцать лет! Пора романтической юности, окрыленной мечты и высоких благородных стремлений служить народу; пора пробуждения самостоятельной мысли и возмужания. И вдруг все оборвано… Оборвано в самом начале, на пороге сознательной осмысленной жизни! Свастика, подобно удаву, обвивает стальными кольцами и душит, душит все живое, непокорное, губит тысячи юных, гордых, талантливых жизней. И все только за то, что они ищут новых неизведанных путей, хотят идти своей тропой, жить по-своему и петь песни, как хотел Ленька, для всех-всех людей на свете. Женя вспомнила тоскливо притихшую слободку, голубей, метавшихся в небе, последнюю Ленькину просьбу, и слезы потекли по ее запавшим щекам, а губы беззвучно шептали:

— Ах Ленька, Ленька! Милый синеглазый певун! Не петь тебе больше песен… не пускать голубей…

Друг мой, юный читатель! Будешь бродить по севастопольским холмам — загляни и на Зеленую горку к старожилам слободки. И, хотя минуло уже двадцать лет, много хорошего вспомнят они и расскажут тебе о пионере Лене Славянском и его вожатой Жене Захаровой.

Той же весной, в дни провала подполья, жандармы схватили и Женю. В начале апреля, когда в садах и на Язоновском редуте буйно цвел миндаль, Женя с товарищами была расстреляна в том же противотанковом рву, что и Леня.