— Уже готово? Из тебя получился бы прекрасный повар.

— Говорят, что я и торгаш неплохой.

— Говорят… Про тебя много чего говорят.

— А что конкретно?

Надежда не ответила, вскинула руки, пригладила и без того гладкие волосы, поднялась со стула.

— Знаешь, давно хочу спросить: ты кого-нибудь любил, кроме себя? Ну, допустим, еще на заре туманной юности.

Козырин дернулся и резко повернулся. Он не выносил разговоров на такие темы.

Надежда заметила, как он нахмурился, заметила, как он дернулся, и заторопилась:

— Ладно, не отвечай. Я так, сдуру. Мы хорошие знакомые. А хорошим знакомым, по нынешним правилам, таких вопросов не задают.

— Что с тобой?

— Так, бабья дурь, не обращай внимания. Давай кофе пить…

Ночью Козырин поднялся, чтобы включить калорифер — в комнате заметно похолодало. Щелкнул выключателем и невольно посмотрел на лицо спящей Надежды. Ее губы страдальчески морщились. Ресницы беспокойно вздрагивали, она словно хотела и не могла открыть глаза. Ее беспокойство во сне неприятно поразило Козырина, как недавно поразил неожиданный вопрос.

Любил ли он кого-нибудь, кроме себя? Конечно, любил! Только забыл, сам себя заставил забыть.

Козырин выключил свет, присел на корточки возле красного калорифера, протянул руки к теплу. И, возвращаясь к вопросу, на который не ответил, вдруг вспомнил ночной поезд, жаркое купе… Но тут же резко поднялся. В ящике стола на ощупь нашарил таблетку, проглотил ее, не запивая. Дождался, когда веки стали наливаться тяжестью, и осторожно, чтобы не разбудить Надежду, прилег на кровать. Уснул сразу.

…Поезд гремел, набирай ход, рывками дергал вагоны, летел быстрей и быстрей. А казалось, что он еле ползет, еле движется. Козырин вез тяжелобольную, беспомощную мать в городскую больницу. Возле матери хлопотала медсестра. Когда тонкая и блестящая железная игла вонзалась в сухую, сморщенную руку, он отворачивался. Прекращались стоны, и слабый, с перерывами, голос матери просил, умолял:

— Петенька, дай слово. Скажи, что уйдешь. Не по тебе эта работа, не по твоему росту…

Он обещал, давал слово и сам искренне верил в тот момент, что сдержит его. А когда снова начинались стоны, молил только об одном — скорей бы доехать до места, скорей бы кончилась длинная, бессонная ночь…

Козырин проснулся от легкого прикосновения Надежды. Теплой ладонью она трогала его за плечо. Вскинулся на кровати.

— Ты так страшно кричал во сне. Да и вставать уже пора. Утро.

Козырин молча оделся, молча поставил кофе и вдруг повернулся к Надежде, которая причесывалась у зеркала.

— Знаешь, Надя, ты вчера спрашивала… любил я… Очень любил одну женщину. Больше, чем самого себя. Ее звали Глафира Ивановна Козырина.

— Мама?

— Да.

Ему стало легче дышать, словно он свалил с плеч какую-то часть тяжелого груза. Надежда смотрела на него спокойными и печальными глазами. Эти глаза все понимали, им ничего не требовалось объяснять.

Над Крутояровом еще висели синие сумерки, когда Козырин подъехал к дому своего шофера. Разбудил его, и тот, поняв с полуслова, засобирался в город.

— Ну что, Надя, до встречи, — попрощался Козырин.

— Когда в город приедешь?

— Пока не знаю. Я позвоню.

— Домой хоть зайди, жене покажись.

Козырин невесело улыбнулся, кивнул головой и пошагал на работу.

Надежда прижалась в углу на заднем сиденье машины, равнодушным взглядом скользила по стене заснеженного бора, потом закрыла глаза и представила себе Козырина. Как он уверенно проходит в свой кабинет, как уверенно занимает свое место за столом, как уверенным и неторопливым голосом ведет утреннюю планерку и навряд ли вспоминает сегодняшнюю ночь и их разговор. Он уже там, в своих делах и заботах, и принадлежит только им. А она так не может. Она еще долго будет вспоминать и перебирать их нынешнюю встречу, каждое слово, каждый жест, и этим будет жить до следующего удачного случая, когда они снова окажутся вместе.

Усмехнулась, подумала: «Верная до гроба любовница. И сама такую долю выбрала, добровольно».

Да, она сама выбрала себе долю. Козырин налетел на нее, как внезапный вихрь, закружил, поднял и понес. Она не успела опомниться, не успела ни о чем подумать, а уже летела в плотных свистящих струях вихря, но — странное дело! — не пугалась, а даже с удовольствием отдавалась той силе, которая ее закружила. Сила и уверенность — вот чем покорил ее Козырин. А она как раз искала мужскую силу и мужскую уверенность, которые стали, как она считала, редкостью. Не хотела Надежда походить на некоторых своих подруг, пытавшихся взвалить на себя сразу две ноши — мужскую и женскую, она хотела нести только свою, определенную ей природой ношу любви. Понимал это или нет Козырин — она не знала, да и какая разница, понимал или нет, главное — он ничего не перекладывал с себя на нее. И это постоянное ощущение силы, словно магнит, притягивало Надежду, не давало уйти, хотя ей многое и не нравилось в жизни Козырина. Но она верила в свою любовь и верила в то, что со временем уведет Козырина от беды. Ведь лучше любящей женщины этого никто не сможет сделать.

«Никто. Только я», — подумала Надежда и, успокоенная этой мыслью, открыла глаза, улыбнулась яркому, красному солнцу, поднимающемуся над белыми высокими соснами.

Рябушкин, еще не успев снять пальто и лохматую шапку, предупредил Андрея:

— Ты никуда не убегай, сейчас здесь спектакль будет разыгрываться. Великолепный!

— Что такое?

— Увидишь.

Он потер руки. Работать не начинал. Сидел и ждал.

Примерно через полчаса в кабинет влетел Авдотьин. Красный, запыхавшийся, он затравленно оглянулся, словно за ним гнались, и уставился на Андрея.

— Ничего, товарищ Авдотьин, можно говорить и при нем, — заверил Рябушкин.

— Да я бы это…

— Ничего, ничего, он парень хороший. — Лицо у Рябушкина было серьезным, строгим. — Ну и как вы объясните?

— Как объяснить! Да вы что, сдурели! Без ножа режете! Ну, вышло так. Договоримся как-нибудь…

Авдотьин был напуган. Поэтому и не послушался совета Козырина. Всю жизнь он боялся своей жены, боялся так, что терял способность здраво рассуждать. Потерял он ее и сейчас, даже не замечал, что Рябушкин над ним откровенно издевается.

— Трудно договориться, товарищ Авдотьин. Использование служебной машины в личных целях — раз, пьянка в рабочее время — два, в-третьих — морально-бытовое разложение… Вашей жены я что-то там не заметил.

Авдотьина прошиб пот. Было даже видно, как лоб у него влажно заблестел. Вытерся платком, присел на стул, снова посмотрел на Андрея.

— Так что будем делать, товарищ Авдотьин? Сочиним фельетон или так в райком сообщим, без огласки?

— Да не надо! Я больше не буду! Вот честное слово!

Авдотьин приложил к груди руку, круглое лицо сморщилось — жалко было смотреть. Рябушкин строго молчал.

— Как-нибудь договоримся. Люди же мы.

— Конечно, люди. Именно поэтому, товарищ Авдотьин, я и буду молчать. Идите с богом! И очень прошу — не забывайте.

— Да что вы, какой разговор! Спасибо. Авдотьин вскочил со стула, часто закивал головой и задом пошел к двери. Как только дверь закрылась, Рябушкин ничком лег на стол и захохотал. Он хохотал до слез, Андрей его ни разу таким не видел. Наконец успокоился и только тогда рассказал Андрею, что случилось.

— У меня же отгул вчера был за субботу. Решил на лыжах прокатиться. Скольжу потихоньку, глядь — уже возле Макарьевской избушки. И вот вам прекрасное зрелище. Две машины стоят в кустиках, а на поляне — костер. Авдотьин и Козырин. Пельмени варят, а сами уже хорошие. Бабенки с ними, видно, для снятия стресса. Короче говоря, пир горой и пыль столбом. Ну, я постоял, посмотрел на этот бедлам. Написал записочку и осторожненько в машину положил… Видишь, один уже прибежал. Теперь будем второго ждать. Привыкли, что им все можно. Как же! Ну, ничего, мы еще будем поглядеть.