— Ты уж, Пашка, посмотри, чтоб не хулиганили. А то о белках-летягах писал, там две строчки перепутали — вранье получилось.

— Аристарх Нестерович, так это ж лет семь назад было!

— Ну и что! Ты, Пашка, супротив меня зеленый еще, недозрелый, мне на девятый десяток шарахнуло. Слушай и не перечь!

Савватеев гасил в глазах плутоватые искорки, слушал и не перечил…

В тот день порядок прихода и ухода Балабахина был нарушен. Во-первых, он пришел без папки, а так как Савватеев еще болел, то он, узнав об этом, пошел не к нему, а, отыскав взглядом табличку с фамилией Агарина, открыл дверь в кабинет Андрея.

— Так это ты про хозяев жизни писал? Дай-ка гляну на тебя. Живой еще?

Забеги ко мне вечером, поговорить надо.

И, не дожидаясь согласия, ушел. Андрей, удивленный приглашением, долго смотрел в окно. По центральной крутояровской улице, горбясь, но твердо, вышагивал Аристарх Нестерович, зорко поглядывал по сторонам. Резкий ветер дергал большую белую бороду, заносил ее на плечо, на просторную старую рубаху.

Вечером Андрей стоял у калитки небольшого аккуратного домика на одной из окраинных крутояровских улиц. Окна домика выходили прямо на излучину Оби. От противоположного берега на несколько километров расстилалась луговая пойма с кустарником. Огромный мир могучей реки виден был из окна как на ладони. Возле домика зеленел маленький садик, огороженный не штакетником, как у соседних домов, а жердями. Из садика стремительно, как стрелы, уходили вверх две высокие сосны.

Дом по-старинному делился на две половины: большая кухня с осадистой русской печкой и горница. Встретила Андрея хозяйка, еще бодрая, опрятная старушка, с удивительно черными, невыцветшими глазами на добром морщинистом лице.

— Ждет вас, поминал уж. Аристарх Нестерович, явились к тебе.

— Заходи, Агарин, заходи, — донесся из горницы властный голос хозяина.

В горнице, вдоль глухой стены, стояло несколько этажерок, плотно забитых книгами, рядом — широкий стол, непокрытый и некрашеный, сколоченный из широких плах. В большом деревянном кресле, тоже старом, некрашеном, сидел Аристарх Нестерович все в той же рубахе.

— Вот тут садись, напротив меня. Старуха, тащи самовар.

Пока хозяйка несла самовар, пока расставляла чашки, он молчал. И заговорил только тогда, когда она ушла.

— Давай определимся, о чем беседу будем вести. Я зря лязгать не люблю. Про статью твою хочу узнать, кто надоумил, как написал. Только не ври.

Андрей смешался. Что и говорить, необычное было начало. Аристарх Нестерович спокойно ждал, положив перед собой на стол руки. Они были у него такие же старые, серые и крепкие, как и широкие доски столешницы. Слушал внимательно, смотрел зорко, и Андрей, когда начал рассказывать, понял, что этого старика ни в чем не проведешь. Он сразу учует вранье. Рассказывал подробно, ничего не утаивал.

— Да-а, — неопределенно протянул Аристарх Нестерович и замолчал, по-прежнему строго осматривая Андрея, словно раздумывал — стоит ли говорить дальше. Решил, что стоит. Продолжил:

— Я к чему у тебя выпытываю. В своих мыслях убедиться хочу.

— Ну и как?

— Убедился. Правильно мыслю.

— Интересно, о чем?

— Ты с беседы меня не сбивай. Степенно надо разговаривать, если хочешь, чтобы мысли в голове остались. Каждому слову время и порядок нужен. Так вот. Откуда вся эта жадность? А оттуда, что люди перестали на себя работать, перестали на себя надеяться. Надеются только на деньги да на машины. Отсюда и жадность, потому как умом не выросли.

Андрей чуть было не спросил, какой же вывод из сказанного хочет сделать Аристарх Нестерович, но вовремя сдержался, вспомнив, что перебивать его нельзя. А тот продолжал дальше:

— Машины строим быстрей, чем люди умнеют. Машин много, а люди глупые, вот и стараются побольше себе набрать, надо же глупость свою прикрыть чем-то.

— При чем здесь машины? — не выдержал Андрей. — Ими надо только по-умному распоряжаться.

— Вот-вот, а распоряжаются по-дурному. В большом и в малом. Разве не дурь — столько бомб понаделали. Дико ведь это, противоестественно существу человеческому — своими руками убийство себе готовить. Это как веревку в сарае наладить с петлей и самому туда голову сунуть. Это в большом. А в малом: если бы тот же Козырин землю пахал да пешком по ней ходил, тогда бы он понял, для чего человеку жизнь дана, тогда бы ему машины да роскошь не нужны стали. Не-е, не в машинах наше спасенье.

— Так в чем же, по-вашему?

— В земле. В ей, родимой. Тут вот недавно Петька Вохринцев, сосед мой, рассказывал. Сердцем он мается. Сорок лет мужику, я в такие годы и не знал, где оно находится. В девять часов как сядет в конторе бумаги писать, так до вечера и пишет. А водку пьет, паразит, табак курит, снег от ограды откидать не может. Уставится в чертов ящик — весь вечер как привязанный. Моя бы воля, я бы все ящики разломал. Ну, это к слову. Речь-то о Петьке. Поехал он в город, к большому профессору, какой по сердечным болезням. Тот покрутил его, повертел и говорит Петьке напрямки, резкий, видать, мужик Жить, говорит, хочешь? Петька засикотил — ну кому жить не хочется? Я, говорит, за деньгами не постою, любое лекарство достану. А профессор ему отвечает, что лекарства не нужны. У Петьки глаза на лоб. А он ему вот так: если жить хочешь, поезжай домой, бери лопату и копай. Копай, копай и копай. С этим и выпроводил. Каково? А?

Аристарх Нестерович захохотал, прищуривая свои строгие и внимательные глаза.

— Во мужик, ох мудрый. Всем теперь в руки надо лопату, всех в землю носом. Нюхайте и копайте, если жить хотите. От ящиков надо оттаскивать, из машин выкидывать. На земле наше спасенье.

Андрей хотел было возразить, но Аристарх Нестерович предупреждающе поднял руку и не дал сказать.

— Знаю, Агарин, ты сейчас меня переубеждать начнешь. Дескать, от машин польза. Ну какая польза Петьке, что он в ящик смотрит? Да он глупее стал, чем был. Ты со мной не спорь, не траться зря. Я не для того думаю, чтобы меня потом на другой лад настраивали. — Хохотнул, прищурив глаза. — Прошлым летом к нам ученые из академгородка приезжали. Интересные ребята, умные, стариной занимаются. Неделю, наверное, ходили, все меня расспрашивали. Так вот один, Игорьком кличут, переубедить хотел. И так втолковывает, и эдак, а я — ну ни с места. Тогда он мне и выложил. Вы, говорит, Аристарх Нестерович, человек незаурядный, оригинальный, но в голове у вас ужасный винегрет из верных наблюдений и ложных выводов. Отступился парень, кандидат наук, между прочим. Ну, на сегодня серьезных разговоров хватит. Приходи еще, у меня полторы недели осталось.

— Как полторы недели?

— Да так. В другой раз скажу.

Домой Андрей возвращался поздно вечером Шел и пытался сообразить, сколько же пришлось на одну жизнь самых разных событий. Даже не укладывалось в голове, что этот человек, с которым он только что разговаривал, жил уже тогда, когда пали твердыни Порт-Артура и загудел красный ветер девятьсот пятого года. Страшные войны, нэп и коллективизация, культ личности и времена волюнтаризма, атомная бомба и первый космонавт — все на памяти одного человека!

Балабахин пробудил в Андрее сильное любопытство.

Обь плавилась от зноя. Лето, солнце — в самом зените. Листья у ветел закручивались в трубочки, и какие-то жучки лепили в них липкую паутину.

Песок обжигал босые ноги, плотно прилипал к влажному телу. И ничего нельзя было в такой день придумать лучше, чем нырнуть с головой в прохладную воду, ощутить на себе упругое течение, вынырнуть, глотнуть воздуху и крепкими сильными саженками поплыть навстречу стремнине, а потом перевернуться на спину и, отдыхая, тихо спуститься вниз по течению.

Народу на крутояровском пляже было густо. Воскресенье, жара. Аристарх Нестерович расположился возле маленького затончика, отгороженного от песчаной полосы густым тальником. Здесь было не так знойно, а главное, не толкались люди. Аристарх Нестерович оглянулся, снял белую просторную рубаху, закатал до колеи штаны и забрел в нагретую солнцем воду затончика. Плескал на волосатую грудь, на бороду, с удовольствием крякал. Вода ласкала, что-то давно забытое, детское испытывал он.