– Нигде не работает. Спи. Горячева Анна Ивановна, девятнадцати лет, кухарка…

Как в пьесе, – подумала Геля. – Действующие лица: Поля Рындина, гимназистка. Василий Савельевич Рындин, ее отец, врач… Кухарка еще какая-то… Просто умереть-уснуть…

Геля старательно зажмуривала глаза, но уснуть все равно не получалось. От запаха луговых трав щекотало в носу, она едва сдерживалась, чтобы не чихнуть, да еще и мысли в голову лезли всякие щекотные – а что же Люсинда замолчала, вдруг сама уснула?

Подавив смешок, девочка приоткрыла глаза, ожидая увидеть прикорнувшую в кресле Люсинду, но тут же села в кровати, испуганно озираясь.

Никакой Люсинды не было. И кресла не было. И вообще – комната, в которой она находилась, была абсолютно незнакомой.

Палевые обои с гирляндами бледных роз. Желтовато-зеленые занавески, отороченные помпончиками. Под окном – письменный стол. На нем глобус, лампа с зеленым абажуром, стопка книг. Слева от окна – зеркало в темной ореховой раме и небольшой комодик.

Скрипнула дверь, стала медленно отворяться, и Геля молниеносно прикинулась дохлой лисицей – разметалась на постели, уткнувшись носом в подушки.

Сердце глухо ухало в груди – сейчас, сейчас, сейчас. Сейчас кто-нибудь войдет, что-нибудь скажет, и – что тогда? Что дальше-то делать?

Но в комнате по-прежнему было тихо. Осторожно разомкнув ресницы, девочка постаралась разглядеть, кто же там вошел. Никого, и дверь едва приоткрыта.

Сквозняк, с облегчением подумала Геля.

Но это был не сквозняк.

Миниатюрная черная кошечка, победно задрав хвост, прошествовала мимо, вспрыгнула на стол и, усевшись кувшинчиком, посмотрела на Гелю.

Глаза у кошки были огромные, ярко-зеленые, красивой миндалевидной формы. Как у…

– Лю-люсинда?! Это вы?! – заикаясь от изумления, спросила девочка и растерянно добавила: – Кис. Кис-кис…

Кошка потянулась, выгнув спину, снова плюхнулась на стол и начала грызть ногти на ногах. То есть когти, конечно, на задних лапах, только все равно Люсинда ни за что не стала бы так себя вести.

Геля перевела дух – самая обычная зверушка. Все-таки превращаться в кошек это было бы немножко слишком. Даже для Феи.

– Кис-кис-кис, – позвала уже смелее.

Взглянув на нее с безгранично равнодушным удивлением, кошечка медленно и грациозно вытянула переднюю лапу, извернулась как гимнастка Кабаева и принялась самозабвенно вылизывать себе спину.

– Ну и ладно. Мне тоже на тебя плевать. Не очень-то я люблю кошек. – Геля показала надменному зверьку язык и сползла с кровати.

В дальнем углу комнаты стоял довольно большой шкаф с резными дверцами – видимо, для одежды. Еще один, книжный, у самой двери. На верхней полке расставлены игрушки – чудесный большой медведь лилового бархата, заяц с барабаном, роскошная кукла в шелковой шляпе. А среди книг – па-бам! – знакомая шкатулка. Открывать пока не стала, просто потрогала гладкий лаковый бок.

Можно еще полистать книжки, сунуть нос в одежный шкаф, но рано или поздно придется это сделать, не так ли? – Геля вздохнула и решительно направилась к зеркалу.

Из ореховой рамы на нее смотрела очень красивая девочка в длинной, до пяток, белой рубашке. Да что там «очень» – офигенно красивая. Динка Лебедева умерла бы от зависти в страшных муках.

Синие глаза. Брови как крылья ласточки. Тонкий, с едва заметной горбинкой нос. Губы нежные, бледно-розовые. Геля улыбнулась – девочка в зеркале ответила улыбкой. Передние зубы чуть широковаты, но и это ее не портило, а делало еще милее.

По плечам змеились длинные черные косы – как у какой-нибудь грузинской княжны. Голову красотке определенно следовало помыть, да и, вообще, выглядела она измученной – тени под глазами, запавшие щеки – но лучше быть измученной красоткой, чем крепкой и здоровой дурнушкой, ведь правда?

Геля протянула руку к зеркалу. Робко улыбнувшись, красавица повторила ее жест. Их пальцы встретились на холодной зеркальной глади.

Насмерть прилипнув к волшебному стеклу с чудным отражением, даже не обернулась на скрип двери. «Кошка ушла, – подумала мимоходом, – наверное, соскучилась и…»

И тут за ее спиной раздался жуткий грохот, и женский голос истошно завопил:

– Встала! Встала!!! Василь Савельич! Ой, мамоньки мои!!! Встала!!! Василь Савельич!!!

Застигнутая врасплох, Геля шарахнулась к окну, опрокинула стул и смахнула глобус со стола. Под рукой что-то взвыло, кисть ожгло болью.

Кошка!

Девочка дернулась в сторону, а пакостный зверек, сметая безделушки, сиганул на комод, а потом и вовсе растворился в воздухе.

Глобус катился по полу, смешно загребая медной ножкой.

В дверях визжала миловидная курносенькая девушка в сером платье и белом фартуке. У ее ног валялся латунный поднос, какие-то осколки, эмалированная воронка, чашка с отбитой ручкой.

Неловко толкнув девушку плечом, в комнату ворвался мужчина в пенсне, лысый и усатый; за ним – долговязая тощая женщина с нелепой прической. Все выкрикивали одну и ту же фразу, но не хором, а как киношная массовка, вразнобой:

– Поля! Поленька! Доченька! Голубчик! Слава богу! – И заново: – Поля! Поленька!..

«Поля, доченька и голубчик – это теперь я», – отстраненно подумала Геля. Но когда лысый рванулся к ней с явным намерением обнять, на девочку нахлынул вдруг смертный животный страх и погнал ее в единственное, как ей казалось, безопасное место – в кровать.

В три прыжка достигнув спасительной гавани, Геля лихорадочно зашарила руками под одеялом, в поисках кнопки – кнопки, которую можно нажать, чтобы вернуться назад – к маме, к Люсинде, домой.

Разумеется, никакой кнопки не было.

Тогда, вскинув руки ладонями вперед, словно отодвигая от себя эту вопящую троицу, Геля выкрикнула:

– Я в порядке! В порядке. Со мной все o’key!

И все сразу заткнулись.

Но стало еще хуже.

– Заговаривается… Ой, мамоньки мои, бедное дите заговаривается, – сдавленно прорыдала курносая, комкая у лица подол крахмального фартука. Долговязая охнула. Лысый же, крошечными шажками приближаясь к Геле, спросил тем вкрадчивым голосом, которым разговаривают обычно с кусачими собаками, опасными психами и капризными младенцами:

– Поля, голубчик, ты меня узнаешь? Ты знаешь, кто я?

– Мой папа, Василий Савельевич Рындин? – несмело предположила девочка.

Лысый страшно обрадовался и ликующе объявил, обернувшись к женщинам:

– Узнала! – Потом снова обратился к ней: – Поля, милая, как ты себя чувствуешь? – и вознамерился присесть рядом.

С перепугу Геля сказала первое, что пришло на ум:

– У меня от… от шума голова закружилась… Можно мне побыть одной? Пять минут? Пожалуйста…

Долговязая метнула на лысого испуганный взгляд, но тот преувеличенно бодро произнес, обращаясь к Геле:

– Разумеется! Ра-зу-ме-ется! Отдыхай. Загляну к тебе попозже.

Высокая дама (то есть, несомненно, Аглая Тихоновна Рындина) прерывисто вздохнула и вышла первой. Девушка в сером наклонилась за подносом, но лысый, бормоча: «После, после…» – подхватил ее под локоть и увел.

Геля осталась одна.

Она старалась успокоиться, уверить себя, что происходящее здесь и сейчас всего лишь спектакль. Или сон (и еще неизвестно, Геле Фандориной снится, что она Поля Рындина, или же наоборот?), а во сне или спектакле все понарошку, и с человеком не может произойти ничего по-настоящему плохого.

Все равно, страх не отпускал, плескался где-то на донышке души.

Геля всегда была трусихой. Боялась мышей, например. Ах, что там мыши – их все нормальные люди боятся. А Геля боялась всего на свете – американских горок, незнакомых людей, ходить по темным улицам. Боялась, когда на нее кричали.

Девочке вроде бы не зазорно быть трусливой, но Геля стыдилась своих страхов и скрывала их. Так и плыла всю жизнь против течения, преодолевая маленькие ледяные водовороты – страх высоты, страх боли, неудачи, экзаменов, пауков, больших собак и маленьких букашек.