Таким было и домовладение Марфы Васильевны. Дом на четыре окна в улицу и на два в переулок, вознесенный на высокий из дикого камня фундамент, завершался во дворе обширной кирпичной пристройкой, где располагались амбар, погреб, коровник, дровяник и гараж.

Формально владение числилось за Назаром Семеновичем. На него выписывались извещения о налоге со строений, земельной ренте, страховке, но над всем внешним и внутренним обликом двора довлела одна непререкаемая воля хозяйки.

Еще в тридцатых годах рассыпалась и слиняла богатая, своевластная порода деревенских богачей Саломатовых, от которых откололась Марфа Васильевна.

Ее отец, Василий Петрович Саломатов, считался первейшим человеком, пока не грянула революция. Но и при Советской власти, удачно пережив военный коммунизм, сумел он удержать богатство. Не растерялся и при переделе земельных угодий, когда самые плодородные пашни отошли в бедняцкие семьи, а ему были отведены солончаки за десять верст от поскотинных ворот. Солончаки эти, где рождалось не выше сорока пудов с десятины, прозванные «голодными», служили ему лишь прикрытием против сдачи излишков хлеба государству. «Плох, плох урожай, еле семена собираю, — говорил он в сельсовете, отказываясь вывозить хлеб. — Негде больше взять. Хватило бы себе на прокорм». На самом же деле арендовал Василий Петрович в соседней башкирской степи десятка три десятин. На степи, никем никогда не меряной, заросшей травами в рост коню, урожай падал на десятину не жалкими пудами, а добротными возами. На жатву, на молотьбу целинных хлебов нанимал хозяин каждую осень башкир, а отвеянное зерно вывозил домой по ночам глухими дорогами.

Благопристойно и ровно жили Саломатовы. В крестовом дому всегда стояли тишина, полумрак, в переднем углу горницы, перед киотом Николы-угодника, горела лампада, курение табака почиталось незамолимым грехом.

Круглый год держал Василий Петрович двух батраков. Один из них, Назарка Чиликин, ходил за скотом, второй, Силантий Куян, управлялся с прочим хозяйством. Батраки ночевали в малой избе, где хранились хомуты, ременная сбруя и содержались новорожденные ягнята. «Навозный жук» Назарка, несмотря на молодость, получал от хозяина плату наравне с пожилым здоровущим молчаливым мужиком Силантием, бездомным, бессемейным, так как очень уж близко стоял к сельсоветским активистам. Сам Назарка ни в какие общественные дела не лез, даже в клуб на игрища не ходил, предпочитая самогон и вечерки-посиделки «в малухах». Зато его младший брат, Семен, заправлял делами в комитете бедноты и в деревенском комсомоле.

Марфа, любимая дочка Василия Петровича, связала свою судьбу с Назаркой Чиликиным не по любви. Была она девка видная, с отцовским нравом и не малому числу женихов, наезжавших со сватанием, выносила голик. А Назарка даже и не сватал ее, хозяйскую дочь. Сама она прибежала к нему, в тридцатом году, поздней ночью и отдалась в жены. В ту ночь Саломатовых раскулачили. Явились сельсоветчики, зачитали Василию Петровичу постановление общего собрания бедноты, наследили в горнице, потушили лампаду, обшарили все углы, закоулки. Опись имущества вел Семен, брат Назарки, а все же не куда-нибудь, но именно в худородную избу Чиликиных кинулась спасаться Марфа. Не устоял перед ней шаткий, безвольный парень.

Так и загубила Марфа Васильевна жизнь себе и Назару. Видывала в девичьих снах королевича, а получила отопок: ни самой посмотреть, ни людям показать! Вскоре увела его в город, приткнула на кирпичный завод, заставила гнуть спину без меры, пока не сладила сначала полуземляную избенку, не упрочилась, не развернулась. Не могла жить в бедности и нужде, одним днем, без запаса, без сундука, да еще вдобавок с душевной пустотой. Не умел Назар приласкать, приголубить, утешить, утереть навернувшуюся слезу. Как чурбан. И дети от него появлялись на свет хилые, не живучие. Только один Корней, самый последний, заскребыш, каким-то чудом выкарабкался, поднялся на свои ноги. Не успев окончательно очерстветь, одеревенеть, на него и направила Марфа Васильевна всю свою силу, сноровку и природную хватку.

Ночь она провела в полудреме. Ворочалась на пуховике, вздыхала, гнала мысли, а они лезли неотступно, как мухи. В угловой комнатушке храпел старик с причитанием, с прихлебыванием, а то начинал стонать, видно, водка и бражка подкатывала ему к сердцу, и тогда Марфа Васильевна вставала, поворачивала его на другой бок.

И только забрезжившее утро принесло ей облегчение.

Вместе с зарей пришли в поселок заботы, труды, горечи и радости, но так же, как и дома, не похожие один на другой, они были разные: по склонностям, характерам и привычкам населявших Косогорье людей.

Подоив и отпустив корову в пастушную, Марфа Васильевна принялась за хозяйство. Процедила сквозь частое сито парное молоко, перепустила его на сепараторе, сливки поставила в погреб, а обрат вылила в корыто свинье. Остатки вчерашней еды и сметки со стола кинула Пальме. Та, поджав уши и хвост, преданно лизнула ей руку. Возле бочки с водой, в мокрой траве, сидела зеленая лягушка. Марфа Васильевна, боясь наступить, отпихнула ее носком сапога и, зачерпнув полное ведро, обильно напоила огуречные гряды. Открыла гараж. У стенки, отливая синевой, стояла новенькая «Победа», а рядом — трехколесный мотоцикл, купленный по случаю за полцены для Корнея. Ничто так не волновало Марфу Васильевну, как этот автомобиль с зеркальными стеклами, никелированными ручками, мягкими сиденьями и хитроумными приборами возле руля. Именно он, автомобиль, и возвышал Марфу Васильевну, служил как бы компенсацией за утраченное в тридцатом году добро. Она приоткрыла дверцу, потрогала сиденье, бережно смахнула со стекла пыль.

Подступила пора собираться на базар. Сад еще набирал силу: на яблонях наливались плоды, дозревали смородина, вишня, малина. Основной товар в это время давали парники. На ботве таяли последние мглистые тени, зябко прижимались одна к другой мелкие росинки. Терпко пахло зелеными листьями. Тонкие тычки изнемогали от тяжести помидоров, багряных, тугих и нежных. Марфа Васильевна не гналась за благородными, малоурожайными сортами. В помидорах она ценила не аромат, а величину и вес. По всем парникам плодились у нее только скороспелые гибриды.

Снимала она дорогие плоды, не торопясь, тщательно выбирала, а те, что не дозрели, осторожно поворачивала зеленовато-желтыми и желто-розовыми бочками к солнцу.

Одна плетеная корзина была уже наполнена помидорами и укрыта сверху чистым полотенцем, когда на крыльцо веранды, постанывая, вылез Назар Семенович. Явился он без брюк, в крашеных коричневых кальсонах, в старом, уляпанном заплатами пиджаке, в стоптанных, на босу ногу, туфлях. Голова у него была повязана мокрой тряпицей, сверху над повязкой торчал гребешок взлохмаченных седых косм, а в нечесаной бороденке запутался пух, довершая его униженный и страдальческий вид.

— Мать! А, мать! — позвал он голосом просительным и покорным. — Марфушка! Сделай милость, подай рюмочку на опохмелье. Нету дальше терпения! В нутрях аж все запеклось, будто каленый камень проглотил.

— Цыц, ирод! — не отрываясь от дела, с непреклонной суровостью бросила Марфа Васильевна. — Я тебе за вчерашнюю посуду, чтобы ты сдох, такую рюмочку поднесу, надолго запомнишь!

— Эко ты, горе какое! Да ведь я хлебнул-то самую малость. Жарко было в доме, душно, накурено. К тому же кислушка с табаком оказала вред. Не сдержало нутро. Сморился. Вроде ведь близко к столу не подходил, а оно как-то занесло. Притча, ей-богу!

— Замолчи! Не поминай мне битую посуду! Не то, не ровен час, остатки волосешек выдеру! Не смущай душу!

— Ах, боже мой, боже мой! — поникнув, вздохнул Назар Семенович. — Вот наказание. Нету в тебе сердца, Марфа! Разве так можно? Какой ни на есть, а все ж таки ведь я человек.

Корней в своей комнате спал на узкой железной кровати с обшарпанными спинками. Впрочем, все в этой комнате, как и в доме, было собрано вразнобой, «по случаю», словно в комиссионке: обитые атласом стулья уживались с колченогим столом, накрытым ситцевой скатертью; узбекский ковер, в цветах и мозаике, красовался рядом с домоткаными половиками, черное зеркальное пианино гляделось в давно отцветшее, в пятнах, трюмо.