— Глаза телячьи, а зубы волчьи! — резко добавил Корней.

Его охватило волнение, такое необычное и сильное, от которого ноги и руки стали тяжелыми.

— Но-о, ты! — прикрикнул Артынов.

— Не нокай и не ори! — тем же резким тоном сказал Корней. — Документы из бухгалтерии выкрал. Журналы учета производства уничтожил.

— Клевета!

— Это ты теперь перед законом ответишь, клевета ли. Напрасно старался, Василий Кузьмич!

Субботин оглядел Корнея, соображая, чем вызвана подобная резкость, затем понимающе кивнул и перевел взгляд снова на Артынова.

— А ведь где-то, все же, найдешь ты конец, Василий Кузьмич! Мы из-за тебя хорошего товарища потеряли. Пришлось-таки директора маслозавода исключать из партии. Ты жульничал, а хорошего человека пришлось исключать. Надеюсь, здесь ты еще не успел? Или уже успел? Пожалуй, мне следует к вашему директору зайти, кое-что о тебе рассказать…

Жигари, бросив играть в шашки, столпились у входа.

Артынов площадно выругался и раздвинув руками толпу, ушел из конторки.

Вслед за ним сквозняком снесло со стола бумаги и раскидало их по полу.

— Может, не нужно его так? — спросил Субботин.

— Каждому по его цене! — бросил Корней.

В конце дня он встретил Артынова еще раз. Тот был уже вдрезину пьяный, и Лепарда Сидоровна, не вытерпев криков и буйства, учиненного им в столовой, вытолкала его за двери.

Тут, возле столовой, Артынов сначала упал, ударившись головой об угол фундамента, затем сел, привалившись, выволок из кармана бутылку водки, долил в себя и окончательно потерял рассудок. Орал он всякий вздор, ругался, хохотал и ревел, пока двое дюжих парней по распоряжению Богданенко не избавили слабые нервы Лепарды Сидоровны от испытаний и не увезли Артынова на машине под надзор жены.

Поздним вечером Артынов опять появился на улицах Косогорья, снова орал и кому-то грозился.

На рассвете его обнаружила тетя Оля, после уборки мастерской выносившая мусор в отвал. Он сидел на земле, укрепив к перекладине забора тонкий поясок, стянувший ему шею.

Рядом в бурой траве валялись порванные в клочки документы и деньги.

Когда его положили на телегу, Богданенко плюнул:

— Дрянь, дрянь! Подло жил, подло сдох!

Отходили грозы. Еще на перевале к осенней поре бросались на землю короткие, беглые дожди, но гром гремел не раскатисто, а молнии лишь вспыхивали и гасли, как отсыревшие спички.

На озере, привязав лодки к якорям, по-прежнему торчали терпеливые рыбаки, а ребятишки уже перестали купаться — вода похолодала.

Иногда со степи налетала пронзительная непогодь, будоражила озеро, вспучивала волны, и они хлестались о берег, выбрасывая пену, поломанные удилища, бурые набухшие водоросли и замученных донной зыбью рыбешек.

В подветренной ряби у камышей жировали утиные выводки, гоготали домашние гуси.

После захода солнца волны опадали, утомленное озеро дремало, а вновь народившаяся полная, круглая, спелая луна расстилала по нему синие дорожки, тканные золотом.

Начались разговоры об остановке завода на реконструкцию. Судя по крупной цифре капитальных вложений, которую отпускал трест на будущий год, предстояла полная переделка обжиговых печей, механизация карьера, замена пресса, постройка новых сушильных туннелей и особо, на отдельной площадке, строительство мощного цеха по производству керамических плиток.

Реконструкцию предполагали начать сразу после нового года, чтобы к весне уже запустить первую очередь.

Богданенко усиленно хлопотал. Гонял в проектную контору, договаривался, водил по заводу проектировщиков и специалистов тепловых сооружений.

Всем, впрочем, было известно, что «пробил» деньги в тресте райком, но поскольку «вопрос был сдвинут, разрешен и урегулирован», то Николай Ильич немедленно же «подключился» и тотчас же «встал во главе». Кипучая энергия, с которой он «шуровал», несомненно, подвигала дело вперед.

В то же время, проводив Василия Кузьмича Артынова в последний путь как свояка и признавшись на партбюро, что «проявил слабость, уступив настояниям жены», Богданенко решительно и неотложно занялся пересмотром всех «ранее допущенных ошибок».

Как бы то ни было, но по предложению прокуратуры и по звонку из треста он прежде всего отменил приказ об увольнении главбуха, провел с ним вполне мирную, доверительную беседу. Затем назначил Якова Кравчуна временным начальником обжига, дал разгон снабженцу Волчину, заменил на складе Баландина. И сразу изменил отношение к производству, начав с закупки инструмента и спецодежды, комплектов запасных частей к оборудованию, с графика ремонтов, то есть начал сеять добро и благо щедрой рукой, не заглядывая на состояние расчетного счета в госбанке.

— Эк расщедрился-то не ко времени ваш директор, — ворчала снова с осуждением Марфа Васильевна, — меры, поди-ко, не знает, кидается из одной крайности в другую.

Корней усмехнулся, не особенно-то веря в начинания Богданенко, который проводил их без взаимосвязи, без расчета, в чем еще прежде упрекали его Матвеев, Семен Семенович и другие, как называл их Корней, благоразумные люди.

Однажды он даже напомнил Николаю Ильичу дельные и, на его понятие, вполне уместные слова, сказанные кем-то на оперативке: «Конечная цель все-таки — повышение выработки! Всякая экономия и всякие траты средств не имеют смысла, если в конечном счете, не достигается эта главная цель».

Приходилось поэтому иной раз и обходить некоторые указания Николая Ильича, по-своему их переделывать, тем более, что проверять исполнение Николай Ильич обыкновения не имел.

Разумеется, и ожидать каких-то серьезных результатов от начинаний было слишком рано, и сам-то Корней не успел еще оглядеться на своей новой должности.

Назначение его технологом завода, ответственным за организацию производства и качество кирпича было, пожалуй, не столько осуществлением искренних желаний Богданенко, сколько победой партийного бюро. Николай Ильич еще помнил поданную Корнеем докладную записку.

Корней покинул диспетчерский пост с облегчением. Даже Марфа Васильевна перекрестилась:

— Ну и слава те, господи, подальше от греха!

И все как будто встало, наконец, по своим местам. Но проходя по складской площадке, Корней всякий раз чувствовал на себе ненавидящий, тяжелый, стерегущий взгляд Валова и думал о той развязке, которую они оба так ожидали…

Проводив гостей, Семен Семенович собрался провожать и лето. Гольяны да мелкая плотва, водившаяся в Косогорском озере, не воодушевляли его на рыбацкие подвиги, и последнюю за это лето рыбалку решил он провести на дальних озерах, в предгорьях. Собрались с Яковом под воскресенье. Увязался с ними и Мишка Гнездин.

Выехали из Косогорья рейсовым автобусом сначала до города, затем пересели в другой автобус, районного назначения, нагруженные связками удилищ и плетеными корзинами.

— Едешь в поле на день, бери хлеба на неделю! — говорил Семен Семенович, поясняя молодым рыбакам свое правило.

В корзины он положил надежный запас провизии, согревающих напитков и разнообразной привады: мятый с тестом жмых, вареную картошку, моченый горох, мотылей, червячков, мух, не считая блесен, а также черный хлеб и пареное зерно для прикорма.

И вид имел должный: высокие резиновые сапоги, брезентовый плащ, войлочная шляпа, деревенская, валеная из овечьей шерсти. Яков, рыбак лишь начинающий, малооснащенный, напялил на себя телогрейку, а Мишка Гнездин, вообще выехавший на такое важное дело впервые и мечтавший только об ухе для Наташи, выглядел крайне беспечно: легкая обувь постоянной носки, серый пиджак с потрепанными обшлагами и неприкрытая рыжая голова.

Автобус отправился полупустой. Мишка сел позади Семена Семеновича, привалился плечом к окну. Ни пылающая в последнем цветении степь, ни заблудившиеся в окраинных улицах посреди тополей белые домики, ни бетонные заборы больших заводов, ни трамвайные остановки с пестрой толпой, давным-давно примелькавшиеся, обычные, не привлекали его внимания. Лишь возле тракторного завода наклонился он ближе к укладистой спине Семена Семеновича и стал прислушиваться.