Мать и дочь сидели в глубине вестибюля, рядом. На столике валялся скромный пакетик с вишней. Пакетик открылся и вишенки немного рассыпались.
Анна Михайловна покорно держала руки на коленях, как бы не смея прикоснуться к пышно цветущей дочери.
«Ну, конечно, она самая! — убедившись, невольно воскликнул Корней про себя. — Будущая супруга профессора. Одна такая особенная, на весь город».
Не торопясь, будто прогуливаясь, подошел ближе. Кавуся обернулась, окинула сияющими васильками-звездами всю его помятую больничную фигуру, не задерживая взгляда, и лениво, устало спросила мать: долго ли она тут пробудет? скоро ли выпишется? Анна Михайловна, по-видимому, стесняясь присутствия постороннего, что-то ответила шепотом. Корней взял со стола потрепанный, зачитанный до лохмотьев журнал и, уходя, еще раз заинтересованно оглядел Кавусю. И усмехнулся, вспомнив, как уверенно говорила Марфа Васильевна: «Вот на ней и женю!».
— Моя старая знакомая, — шутливо доложил он Наташе, возвратившись в палату. — Но ее просватают за академика.
Цену Кавусе он снова повысил.
Наташа не поверила и шлепнула его по руке.
Между ней и Корнеем за те дни, что они пробыли вместе в больнице и не без участия Мишки Гнездина, установилась откровенная дружба. Корней честно рассказал ей, как нелепо и глупо кончилась любовь к Тоне Земцовой. Наташа понимала его, и все его мытарства, и всю скверноту его жизни, так как и ей самой было не слишком-то сладко. Дома — отец. На работе — Артынов.
— А что для тебя Артынов? — спросил Корней недоуменно. — Только начальник. Он сам по себе. Ты сама по себе.
— Если бы так… — почти горестно сказала Наташа. — Артынов опутал папу. И если все это вскроется…
В коридоре тускло светился ночник. В комнате отдыха до отбоя выздоравливающие стучали костяшками домино. По ковровой дорожке взад и вперед, по-кошачьи, бродила Трифоновна. Анна Михайловна, проводив дочь, мучительно хватала воздух ртом, задыхаясь от нового сердечного приступа.
— Артынов опутал папу, — повторила Наташа с озлоблением, какого Корней у нее никогда не замечал. — Ты же знаешь папу, он тихий, доверчивый. К нему на шею любой тип сядет. И, конечно, только из-за своей слабости папа и доверился Артынову, вплоть до того, что оставлял ему для ночных смен подписанные, но не заполненные бланки контрольных талонов. Какой хочешь сорт, тот и ставь в талон на качество отгруженного кирпича. А где у Артынова совесть?
— Ты слыхала, что Артынов уже погорел?
— Михаил вроде рассказывал. Я не очень разобралась.
— Артынов уже не царь и не бог, и не правая рука. Хотя по-прежнему наглец. Себя посадить кое-куда он не даст. У него все предусмотрено. Но уж зато твой батя, в случае чего, сухим не выйдет.
— Я этого и боюсь, — поежилась Наташа. — Если все же поймают Артынова на обмане, на махинациях, то он свалит на папу. Проклятый он человек, этот Артынов. Ведь он и меня тоже пытался опутать. Если выходил из обжига большой брак, Артынов велел его не показывать, а намеренно уменьшать, вроде в обжиговые камеры было посажено сырца меньше нормы. В конце месяца, когда к плану кирпича не хватало, план срывался, он требовал, чтобы я записывала в журнал учета выгрузки совсем не то, как на самом деле выгружали, а больше, сколько надо до ста процентов. Камеры стояли пустыми, а он принуждал показывать будто из них тоже шла выгрузка. Ведь это же преступление! Я отказывалась. А один раз он подсунул мне сто рублей в подарок. Я бросила их ему на стол. И сказала: все равно не послушаюсь, буду записывать в журнал учета только правду. Но Артынов, когда я уходила со смены, исправлял мои записи. Мои цифры зачеркивал и ставил свои, а меня предупредил: выгонит! Но уж я, хоть тихая и не очень-то смелая, как папа, все же не стерпела. Ты знаешь, Корней, что я придумала? Все те журналы, в которых Артынов черкался и колдовал, я заново переписала. По ночам сидела, тайком… — добавила Наташа гордо.
Корней недоверчиво мотнул головой.
— А какие же документы уничтожил Артынов? Я от Яшки Кравчука слыхал, будто журналы учета обжига и выгрузки за все прошлые месяцы Артынов успел уничтожить, — отдал их кому-то на раскурку. — И добавил, имея в виду кражу в бухгалтерии: — Грязные следы за собой прибрал…
— Он, наверно, уничтожил те, переписанные, — утвердительно произнесла Наташа. — А подлинники у меня, я их спрятала. Я тогда сказала себе: позор приму, но Артынова выведу на чистую воду! Он все же догадался, что я журналы подменила, почуял носом жареное, но я сочинила, будто залила их чернилами, а неряшества не люблю и, дескать, после переписки бросила их в огонь. Он обругал меня, замахнулся ударить, а не ударил и не выгнал, но взял на подозрение и стал следить за каждым моим шагом. Я уже совсем было собралась отнести подлинники куда следует, будь что будет, да очень за папу испугалась, и как раз в это же время из-за Михаила пришлось волноваться…
— Никогда бы никому не поверил, что ты с Мишкой Гнездиным начнешь дружить, — усмехнулся Корней. — Чем это он тебя прельстил?
— А разве я знаю, чем? — улыбнулась Наташа. — Может, тем, что веселый. Ведь дома у меня тишина и сонь, такая липкая, тянучая, от одной этой тишины одуреть впору. Из отца слова не вытянешь, мама вечно по хозяйству копошится. А Михаил веселый и добрый, когда в своем уме…
— Напьется, так дурак дураком, — добродушно подсказал Корней.
— Вот и не дурак! — вдруг энергично вступилась Наташа. — Он просто неприбранный и неухоженный, как ты. Он и куражится перед людьми не по правде. Вот, дескать, я какой, хуже нет и не бывало, а у самого сердце не то…
— Ты, значит, и решилась принести себя Мишке в жертву, — подтрунил Корней, понимая, что Наташа не кривит душой.
— Почему нужно приносить себя в жертву, а не поступать по-людски? — не принимая его шутки, спросила Наташа.
— Потому что…
— А если ты задуришь, ну, не вытерпишь, что ли, чего-то, мало ли бывает каких случаев в жизни, так неужели тебя надо сразу списать и положить на тебя крест — «безнадежный». На Артынова я бы крест положила и на твоего десятника Валова, этих ничем не проймешь, но Михаил не чета им. Из него хорошими руками можно человека сделать. Вот Тонька от тебя отказалась. Ты не угодил в ее характер. А я думаю, поступила она сгоряча, и ты тоже погорячился, или, возможно, не такая у вас была любовь. При чем же Марфа Васильевна, если вам обоим предстоит своя жизнь?
— Мать все-таки…
— У меня тоже мать, но не ей же, а мне замужем жить. Мама предупредила, про Михаила дурно говорят, он пьет, прогуливает, вообще все ему трын-трава. Я все-таки подружилась. Ну и что? Разве это зазорно?
— Как же тогда получается его связь с Лепардой? — не очень одобрительно спросил Корней.
— С ней он потом. Но и то так себе… Хотел мне досадить, — слабо, неуверенно улыбнулась Наташа.
— Значит, вы тоже с ним ссорились?
— Да я ему просто сказала: «Если мне не веришь, убирайся! Зачем нам дружить, если не веришь?» Но так вышло. Это Витька Красавчик вмешался…
— Витечка! — услышав это имя, оживился Корней. — Уж не знаю, с какой стороны он к вам подошел? Мишку от него тошнит, а тебя…
Наташа легонько провела ладошкой по лицу, как бы снимая с него нахлынувшее волнение.
— Уж не предполагаешь ли ты, будто у меня с ним чего-нибудь было, с этим долговязым! Прицепился ко мне, как репей к коровьему хвосту. А может, его Артынов науськал. Вместе иногда бражничают. Я даже уверена, Артынов не мог такую возможность упустить. Он ведь все чужими руками делает. Чего проще: опозорить девушку, надсмеяться над ней, тогда и веры ей ни у кого не будет. Или сама скроется с завода, от стыда. Витька, наверно, вначале не знал, что я с Михаилом дружу. Михаил ведь чудак. Вдруг взбрело ему в голову, чтобы никто о нашей дружбе не знал, чтобы кумушки об меня языки не чесали. Так мы всегда встречались в городе. Уедем туда и гуляем. И вот как-то набрели на Витьку. Надо же! Словно судьба столкнула. Он вначале вылупил на нас глазищи, а потом со своими дружками стал нас просмеивать. Тычет в мою сторону пальцем, говорит что-то похабное, меня даже в жар кинуло. Михаил сходил туда, к ним, я видела, как погрозил им кулаком, а вернулся так и давай меня мучить ревностью. Тогда я ему и сказала: «Не веришь, убирайся!» Он и загулял снова. И Лепарду подцепил…