Перед рассветом, обманутый и оскорбленный муж Лизаветы ворвался в свою квартиру, кинулся на Корнея, пытаясь его придушить, Корней вырвался и выскочил из окна на улицу.

Это приключение не получило бы широкой огласки, не вмешайся в него Марфа Васильевна, побежавшая выручать позорно оставленную сыном одежду.

Муж избил Лизавету тихо, без большого скандала.

Марфа Васильевна, не проникнув в квартиру, дала полную волю языку, на улице, под окном:

— Блудня ты этакая! Сучка бесхвостая! — честила Лизавету во весь голос. — Мало тебе одного мужика, так парня подманиваешь, хомутаешь, крутишь ему дурную башку, к чужому добру подбираешься!

И брошенная Корнеем одежда, и опасение, как бы, смывая позор, Корней не вздумал взять к себе Лизавету, привели Марфу Васильевну в ярость.

— Ублюдница!

Наконец, Лизавета выплеснула из окна на простоволосую Марфу Васильевну кастрюлю холодных щей, выбросила брюки, ботинки, ремень, рубаху да оглушила таким звонким словом, от которого несчастная Марфа Васильевна попятилась.

Муж выгнал Лизавету, оставив на ее молочном лице багровый синяк. И никто ее, однако, не осудил. Зато по-всякому и по-разному привлек к себе внимание чиликинский двор. Авдотья Демьяновна даже плюнула в его сторону:

— Американцы, чтоб им на тот свет провалиться!

Так она крестила лишь тех, кто хапал и жрал до отвала, доходя до бесстыдства.

— Фамилию нашу пачкаешь, племянник! — строго шевеля усами, предупредил Корнея Семен Семенович. — Эх, не наша в тебе кровь!

А Мишка Гнездин, похудевший, трезвый, бросивший якшаться с Лепардой, набычился:

— Кобель! Попался бы мне, я сделал бы из тебя евнуха при дворе шах-иншаха! Иль берешь пример с меня? Но учти: Мишка Гнездин не трогал честных людей.

Недруги похвалили.

Толстый Валов фамильярно потрепал по плечу:

— Крой, пока не женат!

Просыпав идиотский смешок, по всегдашней привычке к нечистоплотности, выродившейся в порок, Иван Фокин преподал совет:

— Заведи-ко для сих подвигов поминальник или, по-нашему, по-бухгалтерски, приходно-расходную книжицу. Карманную, конечно! Не для обозрения. И вписывай. Прикрыл, допустим, курочку крылом, тотчас же пиши ее в дебет, разлюбил — списывай в кредит. Под старость подобьешь итог и, перечитывая, составишь баланс…

— А ты тоже балансы составлял ночью в конторе? — напомнил Корней. — В чью же пользу прибыль? Я хоть документы не воровал…

Он не оправдывал себя ни в чем. Все было скверно и до тошноты отвратительно: ощущение трусости перед Яковом, ревность, зависть, скандальная история с Лизаветой и, особенно, грабеж в конторе. Ни Якову, ни дяде, никому здесь, в Косогорье, он уже не мог рассказать об этом грабеже, чтобы не навлечь на себя новый позор. Разлад с Тоней Земцовой, история с Лизаветой — это было его личное дело, а пропажа документов… С какой целью? Чем она грозит и кому? Одному ли Матвееву? Рано или поздно она раскроется! Как тогда смотреть людям в глаза?…

Да, как смотреть людям в глаза, если ты прежде всех знал?

Не советуясь больше с матерью, он выбрал решение, единственно надежное, согласное с совестью и презрением к своим собственным слабостям.

Районный прокурор принял его уже на исходе дня. Человек, ничем не примечательный по внешности, в сером костюме, лысеющий, каких встретишь немало на улице, но грозный своим названием «прокурор!», вел беседу мягко и вежливо, не выпуская из внимания ни рук, ни глаз, ни выражения лица Корнея. Он изучал и присматривался, можно ли верить. И не давал передохнуть, обдумать, подобрать слова, пока все не выспросил.

— Значит, они потушили свет, когда вы постучали?

— Потушили и выбрались из конторы, — подтвердил Корней.

— А Валов где находился?

— Он, очевидно, дежурил за углом.

Прокурор побарабанил пальцами по столу.

— Надеюсь, вы не обмолвитесь о своем визите ко мне?

— Я не болтлив, — уже спокойно сказал Корней.

Беседа еще продолжалась долго, прокурор все уточнял и перепроверял, потом достал из сейфа заявление Матвеева, дал прочитать и попросил подтвердить.

Матвеев охватывал заводские дела широко, анализируя баланс, сравнивая доходы и расходы, цены и качество кирпича, снижение убытков и фактическую заводскую себестоимость, потери полезного времени, нарушения технологии и описывая факты невежества. Заявление занимало много страниц, увлекало глубиной экономических знаний, содержало много ссылок на документы, по-видимому, на те самые, за которыми охотились Валов и Артынов, но чтение этого значительного труда главбуха оставляло недоумение.

— Все правильно, все на месте, — подтвердил Корней, откладывая заявление в сторону, — а чего-то в нем не хватает.

— Чего же? — спросил прокурор. — Вы поможете выяснить?

— Вряд ли. Я не знаю!

Он мог бы, разумеется, кое в чем помочь разобраться или хотя бы просто сказать: «А почему? Почему все это происходит: приписки в отчеты, преднамеренное снижение затрат на производство, раздувание благополучия и вообще все, о чем пишет Матвеев? О чем спорят и по поводу чего ругаются косогорцы на оперативках, на собраниях? Почему?»

Прокурор смотрел ему прямо в лицо, но Корней, поколебавшись, все же не решился и повторил:

— Нет, я еще ничего не знаю…

— Вы будьте смелее, — подбодрил прокурор.

— Я не успел еще оглядеться на заводе как следует…

— Ну, что ж! — согласился прокурор. — Хотя бы и так. Осторожность не вредит. А если надумаете, приходите еще.

«Зачем еще раз приходить? С меня хватит, — как бы оправдываясь сам перед собой, подумал Корней уже в автобусе, по пути в Косогорье. — Чем дальше в лес, тем больше дров. Нет, с меня хватит пока что!»

Автобус остановился у конторы. Вечерело. Окна директорского кабинета плавились в багряных лучах заката.

С путей, от складской площадки, двинулся груженый состав.

Корней посмотрел на часы: уже время сменять на дежурстве Валова, мыкаться до утра. В обжиге опять произошел затор: с пылу, с жару, не давая остыть, кирпич грузили в вагоны.

Отправив состав, Валов прогуливался по пустой площадке.

— А что у вас больше дела нет? — спросил Корней.

— Нету, конечно, — развел руками Валов. — Я недоконченных дел не оставляю.

— Шли бы на станцию оформлять накладные.

— Ты ж мне, однако, мил человек, книжку с расчетными чеками не оставил. Как без нее со станцией расплатиться?

Наглый и развязный тон. Глаза, как бурава. Бес!

— Так что, придется тебе самому, мил человек, на станцию топать. А если велишь, схожу!

— Не велю!

— Вагоны-то опять простояли у нас больше положенного. Не забудь штраф оплатить. Сводка об отгрузке на столе у тебя. Директору я докладывал.

Приняв дежурство, Корней поужинал в столовой, разобрался с накладными на отгрузку и только к половине ночи собрался, наконец, на станцию. Состав с кирпичом еще стоял на путях. Оформление оплаты заняло часа два, станционный кассир, позевывая в кулак, поднимал и ставил свои штампы, как пудовые гири. Корнею тоже захотелось спать, поэтому, сокращая обратную дорогу, он пошел не по насыпи, не по шпалам, а по тропе лесной полосой.

Заросли акации, клена, тополя, бузины и красного барбариса сразу же оглушили его и ослепили мраком, застоем безмолвия. Здесь он бывал с Лизаветой. Каждый поворот тропы — с детства им избеганный и исхоженный. Тут ловили силками снегирей, гоняли сорок, а однажды поймали зайчонка. Серенького и пушистого. Мать отдала его собаке, и за это он, Корней, ненавидел собаку, пока та не издохла. Сюда прячется отец, если ему удается утаить из получки на водку. Глухота. Мрак. Только шуршит под подошвами песок и мелкая галька, и прошлогодний падалик. А вот тут, на повороте, где-то скрытая тьмой стоит береза, одна-единственная береза на весь лесок, старая, дуплистая, с вороньим гнездом на вершине.

Он остановился, раздвинул руки, чтобы тронуть березу, а из-за ее комля вдруг метнулась тень, и страшный удар обрушился на его голову. Не почувствовав даже боли, Корней ничком ткнулся в траву, в пряный сухой падалик, и замер.