Насчет нужд бабы заговорили наперебой, всего было не переслушать, и Марфа Васильевна, купив чаю и сахару, отправилась домой, окончательно плюнув на не полученные Корнеем деньги. «Провались они в тартарары! Ах, дура, дура старая! И чего пало в башку направить парня в диспетчерскую, в самый адов чертог. Уж куда было лучше толкнуть снова в цех. Не то вот, не приведи бог, попадет в сумятицу по доверчивости да и наживет беды. То-то стало заметно, словно какой камень у него на душе, день-деньской смутной».

Тут уж она упрекнула себя, сама себе выговорила за недостаток внимания к сыну, а затем постановила безотлагательно вникнуть и глубже разобраться во всем.

— На крайний случай сразу его с завода заберу…

На заводское собрание в клуб явилась она несколько рановато. Народ только подходил и рассаживался в зале. Издавна косогорцы общих сходов не пропускали и даже приводили с собой жен, поскольку жены в их заводской работе имели значение не малое.

До начала в прихожей молодежь танцевала под гармошку. Лепарда Сидоровна бойко торговала пивом и сластями.

Иван Фокин уже успел надрызгаться и лез к Валову.

— Алексей Аристархыч! Эх! Друг ты мой!

«Вот еще Иуда! — с негодованием подумала о нем Марфа Васильевна. — Христопродавец!»

Валов осторожно вывел Фокина к дверям, пихнул в бок.

— Иди домой спать, Иван! Не лапайся, спьяну наболтаешь…

Марфа Васильевна присела во втором ряду, ближе к сцене, где стоял накрытый красным ситцем стол.

Стулья впереди, на первом ряду, занял Подпругин со старухой.

Покосился назад:

— А ты как сюда влезла-то, Марфа?

— Так и влезла, — отрезала Марфа Васильевна. — Не по входным билетам, небось!

Она сгорбилась на стуле, было все же непривычно.

Корней еще не появлялся.

«Вот притча, господи: пока малое дитё — малые заботы, а большое дитё — сплошь хлопоты, — огорчалась она, перебирая пальцами по коленям. — И ведь все не впрок! Сколь ему ни толмачь, у него свой ум».

Корней вошел в зал, когда не осталось уже ни одного свободного места. Народ стоял в проходах и у стен. Пришлось протолкаться вперед, притулиться за круглой печью.

Со всех сторон сдержанный, ровный шум, словно голоса ссыпаны в одно решето и перемешаны. Жарко до пота. Гасанов в белой рубахе, выбритый, черночубый о чем-то говорит Ивлеву, помогая руками. Прищуриваясь, сыто лоснясь, поглаживает на затылке волосы Артынов. Забрался в самую гущу народа. Даже о чем-то шутит с соседкой. Неподалеку от него каменно давит сидение Чермянин. Тоня Земцова сидит рядом с Яковом. Не обертывается. Наклонилась — книжку, что ли, читает? Яков облокотился на ее стул. «Упрямая Тонька! Так и не сдается. Надеется, наверно, переупрямить. Что же все-таки с ней произошло? Ведь любила! Но это не может быть, чтобы она спуталась с Яшкой. А почему не может?..» — подумал Корней.

Он отвернулся и прошелся глазами дальше. Навстречу ему лучисто сверкнула взглядом Лизавета. Бок о бок с ней торчит муж, — сухой, костлявый детина. Как не противно Лизавете спать с ним?

Она счастливо улыбнулась и кивнула, здороваясь, но Корней не ответил.

А на сцене, в глубине, появился Семен Семенович, опираясь на палку, и с ним чужой, рябоватый, очкастый человек.

Остановились возле кулис.

Голоса в зале зашелестели.

— Это кто там с Чиликиным?

Корней тоже спросил стоящего рядом начальника формовки Козлова:

— Это кто?

— Кривяков, — сказал Козлов внушительно.

Туда же на сцену вышел Богданенко в своем обычном костюме, лишь сапоги блестели зеркально. Встал рядом с Кривяковым и, поманив пальцем председателя завкома Григорьева, растерянного, потерявшегося в предвидении предстоящей ему жаркой бани, представил Кривякову. Григорьев замялся и что-то залопотал быстро-быстро, затем спохватился и потопал к еще незанятому столу.

Собрание открылось. Григорьев попросил «вносить предложения насчет президиума».

— Сейчас, по обыкновению, выйдет Волчин и скажет: «Имеется мнение, товарищи!» — хохотнули за спиной Корней.

Волчина, по-видимому, не оказалось, и вместо него поднялся Артынов.

— Имеется мнение, товарищи, избрать для ведения собрания пять человек.

— Кто за? — спросил Григорьев. Поднялся лес рук, и он тотчас же подтвердил: — Единогласно!

— Предлагаются следующие кандидатуры, — продолжал Артынов. — Директор Николай Ильич Богданенко, секретарь партбюро товарищ Чиликин, председатель завкома товарищ Григорьев, от рабочих обжигового цеха Аленичев и первый секретарь райкома КПСС товарищ Кривяков.

— Кто за? — опять спросил Григорьев.

— А ты не торопись, «кто за», — вдруг поднялся со стула Подпругин. — Это, к примеру, чье же имеется мнение?

— Мы подработали, — признался Григорьев.

— А мы что, сами не умеем?

В зале засмеялись, захлопали в ладоши, зашумели. Григорьев попытался заспорить, но Кривяков его остановил.

— Обождите. Можно ведь, товарищи, — сказал он, обращаясь в зал, — в целях соблюдения демократии голосовать раздельно.

— Давай раздельно, — удовлетворенно согласился Подпругин. — А не то выдумали…

— Григорьев допустил тактическую ошибку, — полушепотом кто-то произнес за спиной Корнея. — Василия Кузьмича нельзя выпускать к народу даже на церковный амвон.

— Номер не прошел, публика освистала актера, и представление отменяется, — как бы подытожил Мишка Гнездин, подтолкнув Корнея плечом. — Чуешь? Как мужик бабе говорил: будет серьезный разговор.

— Тш! — прошипел на него Корней. — Выключись!

Процедура голосования затянулась. Было оживленно и весело, но под это веселье провалили Николая Ильича. Он не собрал даже половины голосов. Потом всем, очевидно, показалось неудобно, неловко, непривычно, зал сразу притих, а переголосовать уже никто не решился.

— Поди-ка, чего понаделали! — слегка присвистнул Мишка. — Определенно не везет директору за последнее время. Как мне.

В президиуме уселись Гасанов, Кривяков, Семен Семенович, Аленичев и Григорьев, ему как докладчику нельзя было отказать.

Кривякову сдержанно похлопали, помня о гостеприимстве.

Между тем, Богданенко, оказавшись в весьма щекотливом положении, решительно схватил стул и сел позади Кривякова. Тот неодобрительно скосил на него глаза, принахмурился, однако же Николай Ильич остался. Тогда Парфентий Подпругин, гордый своей победой, опять вскочил с места и громко спросил:

— А почему это граждане, которых не выбирали и не приглашали в президиум, заняли там место?

Богданенко тоже громко сказал:

— Я директор!

— Здесь мы все одинаковые, — выкрикнули от дверей.

— Я директор! — еще громче повторил Богданенко.

Корней с удовольствием наблюдал за ним и ждал, как он сейчас, с каким выражением лица выпрется со сцены и станет спускаться по крутой лесенке вниз, в зал.

Богданенко не тронулся, и по всему его виду было понятно, — не тронется, если даже на голову рухнет потолок.

— Айда, пошел дальше, товарищи! — предложил Гасанов, взявшийся руководить собранием. — Время — дорогой штука! Говорить много надо, думать много надо. Зачем шум делать? Шум в праздник давай. В будний день недосуг. Начинай, Григорьев, толкай доклад! Плохо — хорошо, на трибуна выкладывай!

Корней слушал Григорьева с неохотой. Тот, читая написанные страницы, с трудом разбирал текст, запинаясь, перевирал слова. Речь на час, а смысла на чайную ложку. Как воду между пальцев, пропускал он все наиболее значительное, а если упоминал о непорядках, то словно бревна тесал тупым топором. Кроме того, читал он в обычной своей манере: торопился, обкусывал концы слов и проглатывал, остатки же пересыпал с ладони на ладонь, и это, в конце концов, вывело Корнея из терпения. Он обозлился. «Вот выступить бы да раздолбать бы тебя, квашню!» И он представил, как вышел бы к трибуне и стал бы говорить именно о том, что всех волновало. «Мы хотим, — сказал бы он прямо и откровенно, — да, мы хотим только истинной правды! Где же она? Почему вы, товарищ директор, и вы, товарищ Григорьев, избранный охранять интересы коллектива, куда-то пытаетесь ее припрятать? Кому нужен такой доклад? Вы должны были рассказать нам, как выполняется коллективный договор, как вообще обстоят у нас дела на заводе. Или стыдно докладывать? Тогда позвольте обратить внимание»… Это «позвольте обратить внимание» не понравилось, было слишком вежливое и резиновое, и Корней начал искать другую форму, поострее, похлеще, так, чтобы она глубоко всех пронзила. У него было о чем сказать! Потом он представил, как это его горячее, острое выступление всех бы удивило, особенно Тоньку, и Яшку, и дядю, и соседа Чермянина, и как бы они стали на него смотреть и переглядываться между собой.