Но еще отвратительнее, когда вот такой Артынов, изворотливый и нахальный, готов обмануть человека, оказавшего ему доверие, и нанести заводу любой вред, лишь бы его личный, артыновский, интерес был удовлетворен.

Корней похвалил себя: по крайней мере Артынов теперь будет знать, не станет надеяться на поддержку.

Но что-то внутри все же скребло и досаждало; получилось половинчато, не доведено до конца. Почему решительно отказав Артынову, он, Корней, не схватил его за руку и не отвел к директору, к парторгу, к людям и не сказал им: «Вот, посмотрите на него и послушайте, как он попирает совесть. Это же подло!» Да, это подло!

Но он все же преодолел досаду на себя: «Ввязываться? У меня руки чистые, а они пусть как хотят. Может, сам Богданенко ему велел?»

Потом выяснилось, Богданенко ничего подобного не велел, а продолжал давить, командовать, подгонять, наблюдая из окна диспетчерской за темпом выгрузки кирпича из печей и погрузки в вагоны.

Не прошло и часа, как он снова позвал Артынова.

— Ну, настоящего разворота не вижу. В чем загвоздка?

— Людей мало, — смиренно сказал Артынов. — План дадим, если поможете.

— А ты без помощи никак не обойдешься?

— Трудно.

— Вот ты всякий раз так — трудно! Надо заранее предусматривать.

— Виноват…

— То-то же! Впрочем, ладно, деваться некуда. Подвинь-ка сюда аппарат.

Артынов подал телефон, директор продул трубку и приказал телефонистке соединить с карьером.

— Гасанов? Это я, Богданенко. Даю тебе полчаса сроку на сборы. Чего «зачем»? Я знаю, а тебе не обязательно. Давай без дискуссий, спорить завтра начнем, теперь недосуг. Значит так: останавливай машины, прекращай работы в забоях и топай со всеми людьми в обжиг. Ты меня не учи, мне лучше видеть, где сейчас люди нужнее. Исполняй!

Это же самое приказал и Козлову. Вскоре карьер и формовочный цех замолкли, зато возле обжиговых камер и на складской площадке собралась почти вся заводская смена. Вагонеток не хватало, прибывшее подкрепление Артынов снабдил деревянными носилками.

Гасанов вытребовал для забойщиков отдельный участок.

— Ералаш не надо! Друг другу на пятки наступать плохо, толк не выйдет. Кажи, Артынов, где твой кирпич брать, куда класть. Дальше не лезь, не твой забота. Часы не смотри. Клади задание на аккордный работа. Хоть одна камера, хоть две. Уберем и — домой.

Со своего участка он отогнал лишних выгрузчиков, расставил бригаду по цепочке, и пошли кирпичи с рук на руки из камер прямо в вагоны.

— Шумит, шумит дело, — весело доложил Артынов. — Заткнули прорыв!

Веселое настроение продержалось недолго. Готового к выгрузке кирпича не хватило, распечатанные и остывшие камеры опустели, а до конца плана ни много ни мало — еще сто тысяч штук. Выгрузчики сели «на перекур с дремотой».

— Что-то я тебя не узнаю, Василий Кузьмич, — мрачно сказал Богданенко. — Сдаешь! Одно не предусмотрел, другое прошляпил.

— Виноват, Николай Ильич, это от расстройства, наверно.

— Где — так ты орел! Не распускай нюни! Чего делать станем?

— Не решаюсь предложить, Николай Ильич.

— Говори.

— Надо технологические огни тушить. Придется прежде времени два из них потушить, выгружать кирпич, малость недоспевший и неостывший…

Богданенко заколебался и призадумался.

— Опасно! Большой беды нет, если этот кирпич сдадим вторым или третьим сортом, это куда ни шло, потеряем лишь в деньгах, а вот люди ожоги могут получить.

— Выходит, надо кончать. Один раз план недодадим, голову не снимут.

— Помолчи-ка, герой!

Он стукнул кулаком по столу.

— Ладно! Семь бед — один ответ! Распечатывай камеры! Да сразу распорядись каждому выгрузчику выдать шапку, ватные штаны, телогрейку, валенки, по две пары брезентовых рукавиц. Проверь лично! Накажу строго, ежели допустишь ожоги.

— Опасно все-таки, Николай Ильич, — как бы в нерешительности почесал в затылке Артынов. — Дать бы камерам малость отстояться, понизить в них температуру и выветрить угар…

— Я и не говорю сразу лезть. Два часа постоят открытые, потом начинай и нажми покрепче, единым махом, чтоб сто процентов к утру было…

Артынов не двинулся с места: его вдруг опять, как тогда в кабинете, при разговоре с Семеном Семеновичем, начало гнуть на левый бок, он застучал зубами, схватился за сердце, застонал и повалился на стул, чуть не опрокинув на столе Корнея чернильницу.

— Эк, тебя не в пору! — выругался Богданенко, наливая для него стакан воды. — Именно ни раньше, ни позже!

Таблетка очевидно не помогла, и Артынов, беспомощно опустив вниз руки, откинув на плечо голову и закрыв глаза, продолжал морщиться, как от нестерпимой боли.

— Из строя выбыл! — не веря, усмехнулся Корней.

— Очень уж сырой мужчина, волноваться ему нельзя, — неодобрительно взглянув на Корнея, сказал Богданенко. — Давай-ка, помоги ему до медпункта добраться. Пусть медсестра укол сделает и даст ему полежать.

В медпункте Артынов еще морщился, но уже не так показательно и, приняв укол в руку, завалился на белоснежную кушетку, отдыхать.

Между тем, Богданенко сам распорядился по производству, а пока камеры распечатывали и остужали, позвал Корнея обедать.

В столовой Лепарда Сидоровна накрыла им стол в «директорской» комнате, позади буфета, и сама приняла заказ. Корней попросил щей, котлеты, стакан молока. Богданенко подали двойную порцию борща со сметаной, два блюда тушеной свинины и двести граммов водки. Водку он выпил в первую очередь, предварительно размешав в ней столовую ложку тертого красного перца. «Ого-го! — воскликнул про себя Корней. — Вот это натура!»

— Что-то не в себе я, — басисто прокашлялся Богданенко. — Просквозило, наверно, маленько.

— А это помогает? — показал Корней на порожний стакан.

— Кому как! Не можешь, не берись!

Он похлебал борща и затребовал еще сто граммов.

— Вообще, я не пью. Теперь же мне надо быть в форме. Кончим план, тогда домой, там жена начнет горячим чаем с малиной поить.

— План! План! — осторожно заметил Корней. — Вот вы теперь ради процентов все производство разладите, разорвете технологический поток, навалите браку, да и себестоимость у вас полетит.

— Технология не бог, чтобы ей поклоняться, — не прекращая хлебать, убежденно произнес Богданенко. — Человек ее выдумал, он же ее хозяин. Нельзя попадать к ней в зависимость. Ведь ломать приходится не по прихоти, я бы рад не ломать, кабы она мне служила безотказно. Сама же план не обеспечивает, выдерживаем кирпич в камерах, как в маринаде. Неужели нельзя срок сушки и обжига сократить? Ну, а насчет себестоимости тоже: где пьют, там и льют!

— И не жалко?

— Здесь потеряем, в другом месте найдем. На то оно и производство. Поверни в одну сторону — минус, разверни в другую — плюс!

— А если плюс на минус помножить, то как выйдет?

— Сатана его знает. Такой математики не знаток. Но в хозяйстве не просчитаюсь. До меня тут убытки лопатой гребли, я подчистил, за большой дотацией в трест не лезем.

— По мелочам собирали?

— И по мелочам! Хочешь большое дело исполнять — начинай с мелочей. Тут рубль, в другом месте рубль, так по мелочам и набирается. Меня вот ругают, вроде, я скопидом, а мне каждый рубль жалко на здешнюю рухлядь тратить. Не впрок!

— Так, конечно, убытки проще снижать: не трать, прижимай! Кому не по душе, пусть место другое ищет…

Богданенко покосился, поразмышлял.

— Чужую песню поешь.

— У меня своей пока нет, — уклонился Корней. — Может, вы и правы, а может, не правы.

— Жизнь покажет. По крайней мере, меня не упрекнут, будто я государственными деньгами разбрасываюсь.

— Наверно, и премии получаете?

— Бывает. Полагается, значит, получаем. До полного коммунизма мы еще не дожили. Вот я на заводе уже вторые сутки дежурю, глаз не смыкал. Кто-то ночью спит, с женой обнимается, в театры ходит для культурного отдыха, а я тем временем мыкаюсь, и неужели мой труд не оценят…

Корней хотел подпустить ему под эту «декламацию» что-нибудь прохладное, вроде намека на недавнюю шумиху с Матвеевым и Семеном Семеновичем, но вовремя заметил — нельзя!