— Я всю свою жизнь дорожу дисциплиной. Меня жена поедом ест, почему я согласился и принял на себя этот заводишко. Я ведь мог бы подыскать место потеплее и зарплату повыше и работать от и до, точно по часам. Но коль меня обязали и послали, то я со своим личным интересом не посчитался. Принял завод. Так почему я должен кого-то по головке гладить, если он нарушает порядок?

— Да, конечно, — подтвердил Полунин.

— Вот тот самый инженерчик, что сюда приезжал и не притерся к месту, попытался было повернуть все по своему усмотрению. Дескать, ты, товарищ Богданенко, в производство не суйся, техника — дело не твое. Занялся какими-то расчетами, планами, разные прожектерские идеи начал мне подсовывать насчет переделок и перестроек. А мне план свой нужен: кирпич надо отгружать на стройку. Идей у меня и без него полный карман. Идеями можно на досуге заниматься. А в рабочее время надо вкалывать день и ночь…

Полунин кашлянул, но ничего не сказал. Богданенко это воспринял как неодобрение и поправился:

— Я считаю, что на этой развалине, которую все называют заводом, никакие идеи не осуществить. Как был тут ручной труд, так и останется. Особой формы организации труда не выдумаешь. Вкалывать, только вкалывать…

Помалкивание и поддакивание тертого-перетертого «старикана» опять начало раздражать. Богданенко встал, прошелся по кабинету и еще раз попытался убедить:

— Именно с местными кадрами мне и приходится спорить. — Он хотел сказать «бороться», но выбрал слово помягче. — У них свои убеждения, у меня свои. Кое-кто старается завязывать мне «узелки», подставлять ножку, а то и просто подкапываться. — И вдруг вскипел: — Но, доложу вам, не на того они нападают… я ведь каленый и себе в карман ничего не кладу! Пусть хоть сотню рапортов пишут, в трест, в Москву, куда угодно. Я тутошний завод чистил, будоражил и буду чистить дальше.

Он остановился возле полки с образцами кирпича, оперся на нее спиной, как бы не собираясь отступать, закрепляя позицию.

— А не кажется вам… — начал было Полунин.

— Мне ничего не кажется, — оборвал его Богданенко. — Кому блазнит, пусть перекрестится. Или в конце концов придется в тресте решать, кому здесь командовать: мне или кое-кому из местных!

Полунин опять произнес «мда», начал перебирать собранные по делу справки. Секретарша Зина приоткрыла дверь, попросила Богданенко взять телефонную трубку, — ему звонили из дому. Жена, очевидно, на что-то злилась и выговаривала ему, он мрачно двигал бровями, потом сказал:

— Ладно, поступай, как знаешь! А мне недосуг. Вернусь поздно…

Он бросил трубку, подошел к окну и стал глядеть на пыльную серую дорогу, на серый забор, о чем-то своем думая.

Вечером, проводив Полунина до автобусной остановки, он в одиночестве поужинал в столовой, потом закрыл кабинет и ушел на завод. Нигде не задерживался, не сбавлял шага, переходя из цеха в цех, озабоченный и сосредоточенный.

Лишь на следующий день, когда Полунин снова приехал и закончил, наконец, строчить акт расследования, Богданенко собрал у себя в кабинете «оперативку». Были вызваны все, кто имел хоть малейшее отношение к управлению производством: начальники цехов, сменные мастера, бригадиры, старшие жигари и работники конторы. Полунин попросил, чтобы сделанные им выводы были доведены «до самых низов».

Пока участники собирались, Зина доложила о Корнее.

— Он уже давно ждет вас, Николай Ильич.

— Ну, давай его сюда. Как раз кстати, — почти с удовольствием сказал Богданенко. — Именно сейчас мне свежие кадры нужны.

С Корнеем он поздоровался за руку, оглядел сверху вниз.

— Механик?

— Нет. Техник-технолог, — не моргнув, ответил Корней.

— Жаль! Мне механик нужен. Просто до зарезу нужен дипломированный механик. Что же это ты технологию выбрал? Таким молодцам, как ты, больше подходит с машинами орудовать.

И опять смерил взглядом. Корнею это не понравилось.

— В технологах не нуждаетесь?

— Не остро! Без них еще терпеть можно.

Он перебросил страницу за страницей трудовую книжку Корнея, мельком пробежал глазами направление из техникума и приподнял бровь:

— Ты тоже здешний?

— Да. Здесь на заводе вырос, — подтвердил Корней, принимая назад документы. — И учился по путевке с завода.

— А закрепишься или немного погодя сбежишь? — становясь холоднее, спросил Богданенко.

— Мне бежать некуда, — вынужденно улыбнулся Корней. — Хвост привязан.

— Тогда сразу советую зарубить на носу: мы не блины печем!

— Кирпичи.

— Именно! В техникуме тебя теориями начиняли, а здесь нам не до теорий. Сразу запрягаться придется. И вкалывать!

Однако никакой должности не предложил: фамилия Чиликиных его явно насторожила.

— Для начала побудь сейчас на оперативке, — он кивнул на стул у окна. — Приглядывайся, приноравливайся, дурных примеров не перенимай…

«Ну, господи, благослови, — озорно подумал Корней, усаживаясь на отведенное место. — Крещение принял. Что дальше будет?»

Первое впечатление от встречи с директором завода получилось раздвоенное. После разговора с вахтером Подпругиным Корней представлял себе Богданенко более важным, более самоуверенным, а не таким, с какой-то, пожалуй, тревогой в глазах, с взъерошенными, плохо прибранными седеющими волосами, чуть-чуть понурого. Впрочем, высокий, поджарый и жилистый, Богданенко выглядел очень и очень внушительно. И голос внушительный. И ступает по полу твердо. Возле переносицы четкая морщина. По-видимому, именно эта морщина и придает его лицу неподступность, недружелюбие.

«А вообще, силен! — закончив оценку, одобрительно сказал сам себе Корней. — Не зря мать его опасается и делает к нему заход с черного хода. Через Артынова».

Вскоре кабинет заполнился, участники совещания переступали порог, не торопясь, уважительно переговаривались вполголоса, не брякали, передвигая стулья.

Но между собой, поскольку все были местными жителями, старожилами Косогорья, не стеснялись. Внимательно прислушавшись, можно было уловить и соленую шутку, и острое слово, и едкое замечание.

Издавна было затвержено неписанное правило: «На хвост соли насыплют — не куксись, потому как без соли даже куска хлеба не съешь!»

Сам Корней этого правила не любил и не желал его признавать, хотя только по нему и соизмерял земляков.

Семен Семенович, например, расположился почти вплотную к директорскому столу и сразу же принялся накручивать на палец усы.

«Как петух перед боем клюв чистит, — подумал о нем Корней, — а виду не подает!»

Рядом с Семеном Семеновичем присел на стул Яков Кравчун, затем Матвеев, по-прежнему, не глядя на духоту, застегнутый на все пуговицы. Выложил Матвеев на стол блокнот и авторучку, оперся локтями о край стола.

Яков его подтолкнул:

— Сразу на обе стороны писать начнешь — в дебет и кредит? Или стенограмму?

Иван Захарович Шерстнев притулился в углу, позади всех, а начальник формовки Козлов ему сказал:

— Что ж ты, Иван Захарович, как-то на усторонье живешь? Не с руки! Перебирался бы с берега на бугор, в новую улицу!

У дверей попыхивал трубкой диспетчер Антропов, давний, должно быть, еще смолоду друг и товарищ Семена Семеновича. Человек он, сколько помнил Корней, всегда был болезненный, источенный хворобой после войны, но, как и Семен Семенович, не податливый. «Эх, был конь да изъездился, — говаривал он про себя. — Много задумывал, да мало исполнил!» Имел он особое пристрастие к дереву, к разным из дерева художествам, немало косогорских домов украшали изготовленные им наличники, резные карнизы, точеные опоры на крылечках, но до настоящего мастерства не дошел, оставшись из-за слабого здоровья «ни тем, ни сем».

Гасанов, наливая из графина в стакан, прищелкнул языком:

— Вода пить — хорошо! Слова, как вода, лить — плохо!

Развалившись на диване, по-бабьи сдвинув колени, жмурился на солнце Артынов. Видать, он только что побывал в столовой, ремень у него был расстегнут, круглый живот блаженствовал, отдыхая. На диван, кроме Артынова, никто не садился. Или брезговали, или попросту сторонились. На округлой, рыхлой физиономии Артынова ни один мускул не двигался, только под прищуром бегали, бегали, бегали мутнисто-белесые зрачки.