Яков расстегнул ворот рубахи.

— Жарко!

— Ходит слух, на целину собираешься? — спросил Корней.

— Собираюсь.

— Надолго?

— Совсем. Если желаешь, махнем вместе.

— Я там ничего не забыл. Надо землю пахать, сеять, собирать урожай, коров с быками случать, — это Корней особенно подчеркнул, — овец стричь. А я не знаю, где манная крупа растет…

— Корень у тебя, однако, мужицкий.

— Зато сам я не мужик.

Яков понял насмешку, но остался серьезным.

— На целине керамики тоже понадобятся.

И перешел на шутливый, дружеский тон.

— Ведь жить нам придется там не один год. Летом нужды нет, каждый кустик ночевать пустит, а зимой: бр-р-р! Шкура озябнет! Дома начнем строить. Кирпичные, конечно, попрочнее. Обещаю тебе, если поедешь: как поселок поставим, то первую же улицу назовем твоим именем. Улица Корнея Чиликина из Косогорья. Звучит-то как здорово: Чиликин из Косогорья!

— Где уж нам уж…

Гасанов подвинулся на ступеньке крыльца, смахнул с нее ладонью сухую грязь.

— Садись, Яшка! Гости!

— Шашлык дадут?

— Шашлык нет, большой забота есть, — не расположенный кидаться шутками, пробурчал Гасанов.

— Обедать хочется.

— Рано промялся. Обед рано. Куда бегал?

— В город бегал.

— Путевка брал?

— Сказали, жди!

— А ты сам езжай, без путевка. Дорога знаешь. Целина близко. Бери билет, булка хлеба клади в мешок — и айда!

— Самовольно нельзя.

— Езжай! — повторил Гасанов. — Хлеба много дашь, большой спасиба получишь. Ты хлеб, мы кирпичи.

— Дождусь. Ну, а вы чего здесь торчите? Дома отдыхать надо.

— Начальство надо. Инспектор из треста есть. Жалоба есть. Как можно железным ломом забой бить? Гнутся ломы. У меня бригада — парни смотри какой! Богатырь парни! Давай нам сильный лом, стальной! Так и заявим: давай! А еще правда искать будем. Это как так: Артынов делал шаляй-валяй, а Семен Семенович должен отвечать? Кого надо за Наташка судить? Артынова нада в суд таскать! Скважина открытый стоял. На зимнике ни одной лампа нет. Темно.

— Драться будем!

— На кулаках драться?

— На словах!

— Всякий слово есть: тяжелый, легкий, совсем легкий, как пух! Артынова тяжелым словом бить нада! Гвоздить. Его мамаша, наверно, дурной пища ел, когда его на свет рожал. Вышел шайтан.

— Ничего, попробуем его окрестить.

— Э-э, Яшка! Ты совсем, как мой дед Абдрахман! Бывало, коня нет, барашка нет, — плакать нада; дед говорит: «Это ни-сява! Терпеть можна! Пока рука шевелит, нога бегает, глаз солнышко видит, зуб кусает, — нисява, можна жить!»

— Значит, твой дед был великий мудрец! — одобрил Яков. — Но то ведь дед, а ты внук, Осман. В наше время терпеть не годится. Быка за рога брать надо!

— Правду искать?

— Зачем ее искать! Правду самим делать надо! Пришел лом требовать, — требуй! Шайтан правду не переборет…

— Тикать надо, — опять сказал Ивлев.

«Настроеньице, однако, не того… — мрачновато подумал Корней, невольно соглашаясь с Ивлевым. — И все Артынов… Артынов… У всех на языке!»

Приближался уже конец первой смены. Один по одному проходили по дороге на завод сначала забойщики, затем формовщики и сушильщики, наконец, садчики кирпича и выгрузчики. Различал их Корней не только по давно знакомым лицам. У добытчиков глины и у формовщиков на спецовках виднелись следы глины, между тем как спецовки садчиков и выгрузчиков, прокаленные жаром обжиговых камер, были испачканы сажей.

Корней присоединился к формовщикам: захотелось побывать в цехе, посмотреть, каким он теперь стал. Прошедший год — время небольшое, но все-таки время!

Здесь, в этом цехе он, Корней, начал свой трудовой стаж. Работал сначала на подхвате, разнорабочим, «кто куда пошлет», потом каталем, массоделом и, наконец, бригадиром.

Здесь же вспыхнула дикая любовь с Лизаветой.

Он называл эту прежнюю любовь «дикой», потому что началась она сразу, без романтики, осатанелая и угарная. Лизка отдалась вся. Через полгода она забеременела. Он помнил, какая она ходила счастливая, просветленная, пока не ошарашил ее: «Плодить безотцовщину — это, по меньшей мере, бессовестно! Куда ты с ним денешься?»

Какая-то бабка-повитуха с городской окраины за сто рублей сделала ей «освобождение». Лизка чуть не истекла кровью, и месяца два ее шатало от слабости.

Цех ничем не изменился. Время словно остановилось и мирно продремало целый год в прохладе, в сером сумраке, прислушиваясь, как чавкает формовочный пресс, пережевывая глину и вздыхая, выталкивает из себя сырой брус.

Лизавета подкатывала порожняк для загрузки сырцом. Корней подошел к ней, — пройти мимо оказалось невозможно, — поздоровался, улыбнулся, но она не приняла его веселого расположения.

— Скучаю я по тебе, Корней! Тогда, на базаре, морочила, смеялась, а у самой сердце ревмя ревело. Не люблю мужа, тебя люблю. Из снов не могу изгнать.

Такая она и была всегда, шальная. А он прошлое считал теперь «грехом молодости», баловством.

Бойкой, отчаянной Лизавете не полагалось страдать верной любовью. Поэтому он замялся и не нашел утешительных слов.

— А что можно сделать? Оба мы связаны с другими людьми. Прежнее не вернуть. Было — прошло!

— Мне и не надо его, того прежнего, — с жестким отчаянием отрезала Лизавета. — Ничего в нем хорошего нет, боль да мука! Никого ты не любишь, Корней! Вот и Тоньку тоже не любишь. И чего ты такой? Тебя ненавидеть надо, а мы, дуры, льнем!

Он слегка прикоснулся к ней концами пальцев и попрощался.

«Тебя ненавидеть надо! — повторил он про себя. — Это, значит, меня! За что? Почему нужно ненавидеть?»

И унес упрек без обиды, легко, сознавая свою цену: не хочешь, не бери!

Забойщики по-прежнему торчали в затишке. На унылом, запорошенном серой пылью заборе выгорали в жарище остатки голубых букв: «Выполним»…

— Долго вопрос разбирает начальник, — выругался Гасанов, подымаясь с крыльца. — Все, наверно, пустая порода бьет, работает на отвал. Не умеет настоящий проходка делать. Такого не стал бы я в бригада брать. Нормы не выполнит, за смена маламальский вагонетка не нагрузит. А зачем зря порода кидать? Сказал бы коротко: ты давай сюда, ты сюда! И пошел! Делай польза! Смена идет, деньга тебе тоже идет, совесть надо иметь! Не понимает. Айда, мужики, пошли по домам.

Ивлев зевнул, обнажив прокуренные зубы.

— А все ж таки придется тикать. Неохота, эвон какая у меня семья, не шибко легко с места подниматься. Пожалуй, ближе к осени, картошку с поля уберу, засыплю в погреб и в город, на стройку подамся.

— Тоже пустой порода кидаешь, — осудил Гасанов. — Разве можна бежать? Ты, что ли, трус? Испугался! Ай, ай! Плохой слова «тикать», легкий! Станем собрание требовать. Давай, Богданенко, стальной лом, меняй Артынова. Иначе трест пойдем! Трест не сделает, ступенькой выше шагать начнем. Как мой дед говорил: «Сначала иди на малый двор, лови маленького гуся, дергай из хвоста малое перо, пиши малый бумага. Потом уж ступай на большой двор, лови большого гуся, дергай самое большое перо, пиши самый большой бумага!»

— Да вы к парторгу идите, — без умысла подсказал Корней. — Пусть по партийной линии пошуруют.

— Хо, парторг сам без инструмента мается. Шурует. Кто отказал? Никто! Баландин говорит — «ладно», Артынов говорит — «ладно», Богданенко говорит — «ладно». Все говорят — «ладно». Из одних «ладно» стальной лом делать нельзя!

— Кабы это лишь от Семена Семеновича зависело, — подтвердил Ивлев. — Он хоть и парторг, а ведь тоже человек под началом, механик. Его туды, сюды туркают.

Гасанов поднял бригаду, но повел ее не домой, а в контору и, не спрашивая разрешения, открыл дверь к директору.

— «Ладно» больше не надо! — услышал Корней его сердитый голос. — Давай правда говорить. Пошто так…

«Да, почему так? — заинтересованно повторил для себя Корней. — Без копейки рубля не бывает. Без стального лома в забое норму не выполнить. Тринадцатый директор — несчастливое число. Яшка собирается на целину. Артынов хам. Взбрындила Тонька. Дурит Лизавета. Фокин жрет на работе лук, а Матвеев держит у себя в сейфе чужие деньги, чтобы купить костюмы трем соплякам. Даже Подпругин кричит: «Ишь ты!» А завод все на том же месте. И серый забор. И пыль на дороге. И земля еще не перевернулась вверх тормашками, черт возьми!»