Кавуся побыла недолго, попрощалась с Марфой Васильевной кивком, исчезла, «как мимолетное виденье», а Корней, усевшись на чурбан, еще не сразу освободился от произведенного на него впечатления. Она все еще словно стояла перед ним, и ничего кроме нее он больше не видел. Сияние василькового света было неотразимо, оно словно шло к нему откуда-то из глубины неведомого, непонятного мира.

«Черт возьми, изюминка в ней есть, — сказал он себе. — И еще такая изюминка…»

Марфа Васильевна обернулась и спросила:

— Видал, какие не хомутанные гуляют?

И отпугнула мысли. Корней устало зевнул:

— Видал…

Солнце, взбираясь на небосвод, сильно припекало.

Корней отодвинул чурбан под козырек навеса, в тень, привалился плечом к прилавку и снова зевнул, с хрустом. Мать торговала неторопливо, обстоятельно, — ему ждать надоело. «Да уж кончала бы скорее всю эту музыку, — пробормотал он про себя. — Как обедню служит».

Стараясь развлечься, он прошелся под навесом и принялся шарить глазами по пестрой базарной сутолоке. У соседнего прилавка среди покупателей стояла Лизавета Ожиганова. «Вот некстати. Только ее еще не хватало», — выругался Корней, отступая.

Лизавета смотрела в его сторону и только на него. Прежде она работала в его бригаде съемщицей кирпича, и с ней, еще до знакомства с Тоней, завязалась история. Не любовь. Баловство. Встречались в темных углах формовочного цеха, на задворках, за огородами поселка, в густых бурьянах. Лизавета отчаянная, хохотливая, податливая. Бывало, хоть веревку из нее вей, хоть огнем пали. Приходила в любую ночь, в любую погоду. А замуж не просилась. И разошлись, не поплакала. Вдруг все обрезала, прикончила, ни с того, ни с сего прихватила в мужья прыщеватого каталя.

Корней равнодушно отвел взгляд. Однако из опасения, как бы Лизавета не сболтнула чего при матери, вышел за ворота базара, к мотоциклу. Лизавета нагнала и дернула за рукав.

— Повремени, дружок!

— Чего тебе?

— Сказал бы хоть «здравствуй!» Ведь давненько не виделись.

— Коли так, то здравствуй!

— Вот и хорошо! А теперь улыбнись. Да смелее, шире, не скупись! Неужели не рад? Я так оторваться не могла. Если бы не Марфа Васильевна, съела бы тебя живьем…

Прильнула лицом к плечу на мгновение, потом оттолкнула от себя, не желая поддаваться соблазну.

— Ох!

— Ты все прежняя, — сказал Корней.

— Меняться не стану. Какой родилась, такой и жизнь проживу.

— Счастливая, значит?

— Не жалуюсь!

— Молодец ты, Лизка! Да хорошо ли в замужестве?

— Муж меня любит, а я его нет. Оба довольны.

Она рассказывала о себе легко и просторно. Посмеивалась. Вот и квартира у нее новая, в новом коммунальном доме, мебелишкой кое-какой обставились, а весной ездили в деревню, к мужниным старикам и родне, ели сибирские пельмени, шаньги, кральки, вареные в масле, пили домашнюю брагу и в лесу, из надрубок, березовый сок.

— Да и на заводе неплохо. У нас бригада подобралась песенная, не заскучаешь. Правда, иной раз припадет на сердце тяжелая минутка, припомнится… Ну, вздохнешь, да с тем ее и проводишь! — Лизавета запнулась, глотнула воздуху и начала расспрашивать про Тоню Земцову.

Ни Тоня, и вообще никто о прошлой связи Корнея с Лизаветой не знал. Лизавета умела прятать концы. Наедине горела, зацеловывала, а днем, при народе, не позволяла ему произнести лишнее слово.

Должно быть, ветер уже принес ей весточку, нашептал в уши нелепость и вздор. Корней вовсе не собирался ради женитьбы на Тоне уходить из дома, бросать мать и отца.

— Учти, дружок, — сказала Лизавета, заметив его смущение. — Никогда тебе не прощу, если Тоньку обманешь. Девчонка она чистая. Такую весь век можно любить. Это со мной ты баловался, а с ней нельзя…

Улица была полным-полна ослепительного света. Вершины древних тополей качались в тонкой синеве. Над крышами домов кувыркались стайки домашних голубей. Проходившие мимо парни оглядывались на Лизавету. Облитая солнцем, пышная, как ветка весенней вербы в цвету, она вся была в том времени, которое уже давно миновало. И по-прежнему трудно приходилось читать ее мысли, как страницы зашифрованной книги. Все-таки с ней, с Лизаветой, испыталось не мало хорошего…

Лизавета долго не уходила. Базар начал редеть. Марфа Васильевна помахала Корнею, позвала. Он помог поднять на прилавок громоздкие корзины, а возвращаясь обратно, к Лизавете, прихватил в карман тайком пару крупных помидоров.

Лизавета отказалась от подарка, вызванного чувством благодарности и великодушия. Корней все же сунул помидоры в ее сумку.

Попрощались любовно. Но за углом дома, где Корней видеть не мог, она выбросила помидоры в мусор. И никто не слышал ее слов:

— Ах, Корней, Корней…

То ли укорила его, то ли пожалела по-женски.

К полудню Марфа Васильевна распродалась.

— Ну и слава превышнему, не забывает моих трудов!

Отдала должное: бог у нее очень дельный!

По дороге домой Марфа Васильевна сердито попрекнула Корнея:

— Вроде дурной ты вырос, подбираешь разную шушеру-мушеру! Чего Лизка Ожиганова увивалась? Какого лешака ей надо? Мужней-то бабе?

— Просто постояли, поговорили, — ответил Корней, не оборачиваясь.

— И помидоры запросто для нее слямзил?

— А ты заметила.

— Я все замечаю, коли это мое.

— Угостил. От двух помидоринок не обеднеем.

— Вот когда сам хозяином станешь, тогда и угощай! Хошь все раздай полюбовницам и друзьям. А пока я жива, мне в карман не лазь. По мне, что эта вертихвостка, что та девка, Антонина Земцова, — одинаково.

— Что ж, зачти помидорки на меня, считай, я съел.

— Понадобится, зачту, не погляжу, что ты сын! Дурная башка! Неужто лучших себе не найдешь?

Возвращались трактом. Марфа Васильевна велела не лиховать, и поэтому Корней на скорость особенно не нажимал.

Тракт лежал среди болотцев и зыбких лабд, обросших осокой и камышом. В вонючей ряске копошились домашние гуси, вытягивая вверх сизые шеи, хлопая крыльями. По буграм буйно разрастался татарник. Широколистый. Колючий. В малиновых шапках. Далеко по степному разнотравью проглядывала желтая кашка, колокольчатые цветки повители, мохнатоголовая стародубка, ромашки, и снежной поземкой перебегал ковыль. Словно лилась раздольная, но очень тихая песня.

«А повитель прячется, ползет, обвивается по тонким стеблям соседних растений, лишь к татарнику не льнет, — подумал Корней. — Никому татарник не люб. Живет один, пышнеет в замкнутом одиночестве. Трава вокруг не растет, боятся его птицы… Все, как бывает и в обыденной жизни».

И покосился на мать. Нагроможденные спереди корзины заслоняли ей дорогу, степное приволье, дымчатый, в мареве, горизонт. Да она и не глядела туда.

Свои труды и заботы Марфа Васильевна строго разграничивала. Не кончив одного дела, не начинала другого. Теперь вот, слава богу, вовремя и выгодно сбыла овощи, не попортила, малой крохи не выбросила. А скоро вишня поспеет, смородина, малина, ранет. Не ахти как много наберется, не возами, а ведрами, но зато по двойной цене. Трудов меньше, а денег больше. Не зря сказано: кто вперед успел, тот шанежку съел, а опоздал, так воду хлебал! Пока горторг раскачается и цену собьет, к тому времени выручка будет в кармане лежать. Вот и премудрость вся…

Тут Марфа Васильевна с присущей ей резкостью критикнула горторговских начальников. Для личного интереса, несомненно, полный простор и воля, когда продавцы в магазинах мух считают, либо в пору, когда от очередей стены трещат. Народищу-то в городе! Каждый покушать хочет. Попробуй-ко, всех насыть! А начальники всякие водятся. Один зада от стула не оторвет, через бумажки торговлей командует. Туда бумажку, сюда бумажку, а товар-то жди-пожди. Другой мастер возле огонька лапки погреть. Третий шебутной, говорливый, но неуправный. Пока товар с базы вывезет, разложит для продажи, половину сгноит. К примеру, взять помидоры. Разве станет этакая нежная овощь ждать? Ну, день пождет, два, а потом ее и даром не надо. И все потому — не своим торгуют, казенным. Казенного, выходит, не жаль! Государство богатое, вроде от их убытков не поморщится. Непорядок, это уж точно, что непорядок!