Время шло медленно. Милтон никогда не был охотником до чтения — ни одной книги он не прочел до конца. Вместе с едой мать иногда приносила газеты, из них он узнавал новости, происходящие в окрестных городках и нескольких деревенских провинциях, в одной из которых он жил. Еще он слушал приемник. Мать собрала все головоломки, которые смогла найти в доме, — некоторые остались еще с тех времен, когда Хэйзел и Гарфилд были детьми, другие, очень простые, покупались специально для Стюарта. Еще она оставила ему колоду карт, в которой не хватало тройки бубен, и коробку с мотками шерсти и спицами, на которых Эдди училась когда‑то французскому вязанию.

В день праздника, в котором Милтону нельзя было участвовать, оставалось только складывать по сотому разу «Дворец Виндзоров» или «Битву Британии», раскладывать пасьянсы из карт с нарисованными на конверте бубями, или слушать целый день диск–жокеев. Он прорепетировал проповедь, во время которой вместо бледно–землистой фигуры Христа или вздорного Бога, хмуро потряхивавшего с облаков седой бородой, он видел женщину в саду.

Время от времени он смотрел на часы и представлял, где сейчас проходит марш. Девочка Киссэйн и ее сестрички уже отмахали флажками. Машины отъехали в сторону, чтобы дать дорогу празднику. «Инструменты и Сельхозинвентарь» МакКорта закрыты, деревенская улица пуста. Перед школой и церковью Святого Причастия марш останавливается, затем разворачивается, некоторое время идет той же дорогой назад, потом, когда вновь доходит до лавки МакКорта, поворачивает налево.

Отперев дверь, миссис Лисон и внесла поднос с едой, и Милтон тут же представил куриные ножки и сэндвичи на пикнике в поле, то, как приносят бутылки, и как мужчины выстраиваются в ряд у живой изгороди. «Можете не соминеваться», — говорит кому‑то отец. — «Доктор Гибни считает, что случай совершенно ясный». Отец имел в виду сумасшествие, хоть и не произносил это слово вслух, но когда он отошел далеко и не мог услышать, один из мужчин прошептал другому, что знает точно — мнения доктора Гибни никто не спрашивал. Позор, о котором они говорили, распространялся от отца Милтона по всему полю и задевал их самих.

Милтон высыпал на карточный стол кусочки головоломки, изображавшие картинку из жизни джунглей, и осторожно сдвинул их в сторону. Теперь он не представлял, что произойдет, если они вдруг откроют двери и выпустят его на свободу. Он не знал пойдет ли опять в город, если вдруг почувствует, что кто‑то заставляет его это сделать, или все уже кончилось, он очистился, как говорил старый дядюшка отца. Очень медленно он выкладывал из кусочков фигуру шимпанзе среди густых веток. Как ему хотелось быть сейчас в поле и допивать из бутылки лимонад, оставленный Билли Кэрью. Как ему хотелось чувствовать лицом солнце, и как пыль осыпается с ботинок после марша.

Он выложил верхний левый угол джунглей и посадил рядом с шимпанзе несколько ярких птиц. Со двора до него доносились голоса Стюарта и матери — недовольно ворчащий говор брата и спокойный материнский. Не вставая с места он иногда видел их самих, когда они появлялись в поле его зрения; Стюарт вис на матери и хватал ее за руки. Потом они вышли со двора через ворота, которые всегда запирали на замок, когда Милтон занимался дойкой. Если погода была теплой, они часто ходили гулять к ручью.

Он опять прорепетировал проповедь. Он говорил о притихших окнах деревни и о том, как стыдно его отцу там, в поле. Он объяснял, что в этот ясный субботний день призван идти к людям, нести им свое свидетельство. Он говорил о страхе. Это было самое важное. Страх — вот оружие бандитов и солдат, из‑за страха вымирает поселок. Из‑за страха его сестра вот уже столько лет не появляется в графстве, где ее ждет родной дом. Из‑за страха его брат играет со смертями.

Потом Милтон нашел слоновью ногу и пристроил ее на место. Интересно, думал он, удастся ему собрать эту головоломку, или она так и останется лежать на столе с дырками потерянных кусочков. Он сам не понимал, зачем ему потребовалось рассказывать о Даджене МакДэви; когда он вспоминал женщину в саду, как она подходит к нему и говорит о страхе, эта много раз слышанная им история представлялась ему совсем в другом свете.

Он собрал еще один кусок серой слоновьей туши. Где‑то вдалеке Милтон услышал звук мотора. Он не обратил внимания, несмотря на то, что звук изменился — значит, машина въехала в ворота. Петли привычно скрипнули, и только тогда Милтон подошел к окну. Во двор въезжал желтый «воксхолл».

Он видел, как открылась дверь и с водительского сиденья встал человек, которого Милтон никогда раньше не встречал. Мотор выключили. Человек распрямился. Затем из машины вышел Гарфилд.

— Понадобилась смерть, чтобы ты приехала, — сказал отец.

Всю дорогу из аэропорта Хэйзел молчала. Ей было двадцать шесть лет, на два года меньше, чем Эдди, она была смуглая и темноволосая, тоже как Эдди. С первого дня ее брака, с первой минуты ее изгнания между ней и этими людьми, которых она оставила в прошлом, не существовало больше доверия. Сейчас не время было лгать, не время притворяться, но она сразу почувствовала вокруг себя ложь и притворство. Еще одна смерть в череде смертей, на этот раз слишком близко к ним всем. Любая смерть происходит близко от кого‑то, внутри чьей‑то семьи — она говорила об этом много лет назад, говорила всего один раз, и никто ей не возразил, потому что никто не хотел обсуждать эту тему.

Когда они проезжали деревню под названием Гленви, мистер Лисон затормозил, чтобы пропустить двух переходивших дорогу старух. В знак благодарности те помахали руками. Отец неожиданно сказал:

— Герберт очень нам помог.

Хэйзел снова ничего не ответила. «Значит он был нужен Господу», так наверно Герберт Катчен утешал мать. «На все Божья воля».

— Как Эдди?

Естественно, ее сестра очень переживает. Это потрясение, ужасное потрясение для них всех.

— Но должна же быть причина.

Они попали в длинный ряд машин в узком проезде. Мистер Лисон ехал медленно. Он сказал:

— До того, как мы приедем домой, я должен рассказать тебе, что случилось с Милтоном.

— Бандиты? Неужели Милтон куда‑то впутался?

— Не надо называть их бандитами, Хэйзел. Не нужно присваивать им титул. Они того не стоят.

— Нужно же их как‑то называть.

— Это не они. У них не было причин этого делать.

Хэйзел знала до сих пор только то, что ее брат погиб, что его застрелил неизвестный преступник, пробравшийся в дом, когда Милтон был один; теперь она услышала, как Милтон утверждал, будто ему было видение сверхъестественной женщины. Она узнала, что он верил, будто разговаривал с духом католической святой, что ходил за информацией к католическому священнику, что начал проповедовать на улицах.

— Он говорил людям, то что им не нравилось? — предположила она, игнорируя потусторонний аспект информации.

— Мы держали его взаперти. Когда нужно было работать, я за ним следил. Гарфилд с ним не разговаривал.

— Вы держали его взаперти?

— Бедный Милтон был не в своем уме, Хэйзел. Иногда он приходил в себя, на пару недель, редко дольше. Потом опять начинал говорить о женщине в саду. Он собирался объехать все шесть провинций — читать о ней проповеди. Он сам говорил. Собирался останавливаться в каждом городе и рассказывать свою историю. Он приплел туда же несчастного Даджена МакДэви.

— Что значит держали взаперти?

— Иногда приходилось запирать его в спальне. Милтон не понимал, что делает, девочка. Пришлось продать велосипед. Но он все равно уходил. Несколько раз по субботам ему удавалось убежать. Мы с Гербертом привозили его обратно.

— О, Господи!

— Об этом невозможно было написать в письме. Не нужно винить нас за это. Твоя мать не хотела, чтобы мы писали. Я спросил однажды «Что сказать Хэйзел?», она ответила «Ничего», так оно и вышло.

— Милтон сошел с ума, и никто мне ничего не сказал?