— Вы не умрете, Лауренция… не умрете, клянусь вам, если уступите вожделениям Карло. В противном же случае я ни за что не ручаюсь.

— Пусть так! Даже если предположить, что я буду так слабодушна, что соглашусь на ненавистное предложение твое и оплачу жизнь честью, неужели ты можешь вообразить, что я осмелюсь вернуться к супругу своему, запятнав себя подобным омерзительным преступлением? Став любовницей отца, осмелюсь ли я быть женой сына? Неужели ты считаешь, что сей позор можно долго скрывать? Даже если бы я и преодолела отвращение свое, какими глазами посмотрел бы на меня Антонио, узнав о низости моей? Нет и еще раз нет!

Камилла, я предпочитаю умереть с честью, нежели, сохранив себя, заслужить презрение его. Ведь именно уважение супруга и составляет счастье жизни моей: вся сладость ее будет омрачена, если я стану недостойной его. Даже если он не узнает, что за гнусность пришлось мне совершить, дабы вернуться к нему, совесть моя ни на миг не даст мне насладиться спокойствием, и я умру от отчаяния, причины которого он быстро распознает.

Узнав о безуспешных ходатайствах Камиллы, Карло пришел в ярость: непреодолимые препятствия в такой душе, как у Строцци, порождают жажду мщения.

— Идемте, — сказал Карло, — изменим тактику: то, что не могу я получить хитростью… может быть, мне удастся добыть силой. Надежды питают ее, пустые мечты утешают. Пора сурово поговорить с ней, уничтожить все иллюзии… Она возненавидит меня, но что мне за дело? Она уже меня ненавидит…

Камилла, надо поместить ее в настоящую тюремную камеру, отнять у нее все, чем пользуется она сейчас, а главное, отобрать портрет, в коем черпает она силы для сопротивления мне… Надо, наконец, чтобы она поняла, сколь плачевно положение ее, и удвоить тяжесть оков, чтобы она, прогнувшись под ними, бросилась молить меня о пощаде.

Жестокая Камилла мгновенно исполнила приказ своего господина. Лауренцию отвели в камеру, куда едва проникал солнечный луч, облачили в черное платье и объявили, что пищу ей будут приносить раз в три дня и значительно менее разнообразную, нежели та, что была у нее до сих пор. Книги, музыкальные инструменты, письменные принадлежности — все это безжалостно забрали. Когда же Камилла потребовала искомый портрет и хотела вырвать его из рук госпожи своей, Лауренция вскрикнула не своим голосом.

— Нет! — зазвучал отчаянный вопль ее. — Нет! Не отнимайте последнее утешение мое! Во имя Господа, не отнимайте портрет! Возьмите жизнь мою, вы вольны распорядиться ею! Но пусть я умру на дорогом для меня портрете: единственное, что осталось мне в жизни, — это говорить с ним… каждую минуту орошать его слезами… Ах, не лишайте меня единственного достояния… Я жалуюсь ему на горести свои, он слышит меня… его нежный взор смягчает несчастья мои, я убеждаю его в своей невинности, и он верит мне. Когда-нибудь лик сей вернется к супругу своему и расскажет, как я страдала… Кому вознесу я молитвы, если его не будет со мной? О, Камилла, не забирайте у меня последнее сокровище!

Приказы были точны, их необходимо выполнять: портрет забрали силой, — и Лауренция упала без сознания. Именно в эту минуту Карло осмелился прийти посмотреть на жертву свою…

— Коварная! — вскричал он, держа в руках портрет, который только что передали ему. — Так вот, значит, что держит в плену сердце твое… Это он мешает тебе отдаться мне!

И, отбросив бесценный сей предмет, он обратился к Камилле:

— Но что говорю я, увы! Что делаю я, Камилла? Неужели, лишь подвергнув ее мучениям, смогу я сломить ненависть ее? Как она прекрасна… и как я обожаю ее!.. Открой глаза, Лауренция, представь хоть на миг, что у ног твоих супруг твой, дай мне натешиться вымыслом… Камилла, почему бы мне не воспользоваться сей минутой? Кто помешает мне? Нет, нет, я хочу еще больше возбудить ярость ее, раз уже не могу разжечь ее любовь. Она не ощутит всей горечи позора, если я овладею ею, когда она находится в объятиях сна.

Карло ушел; Камилла старательно привела госпожу свою в чувство, а затем оставила наедине с мыслями ее.

Когда на третий день Лауренция увидела входящую к ней Камиллу, она простерла руки навстречу этой фурии и стала заклинать поскорей убить ее.

— Зачем мне жизнь, — молвила она, — если все уже убеждены, что я никогда не сделаю того, что требуют от меня. Пусть же прервут дни мои, или, превозмогая заповеди Господа нашего, сдерживающие меня, я сама разрушу бренную свою оболочку; несчастья мои ужасны, я не могу больше сносить их. Карло доставляет удовольствие заставлять меня страдать, но таковое счастье недолговечно, а посему я требую, чтобы он наконец выполнил поручение мужа моего и без промедления погрузил меня во мрак могилы.

На эти речи Камилла отвечала новыми улещиваниями; не осталось ни одного довода, который бы не пустила она в ход. Служанка разворачивала перед юной госпожой своей заманчивые картины порока, но безуспешно: Лауренция настойчиво требовала смерти и, если будет на то дозволение, просила прислать к ней священника, чтобы принять святое причастие.

Предупрежденный Камиллой, Карло пришел в мрачную сию обитель.

— Все, забудем о жалости! — воскликнул он, обращаясь к жертве своей. — Знай, что ты погибнешь не одна: недостойный твой супруг здесь, и участь, ожидающая его, столь же страшна, как и твоя, — ему также придется уйти из жизни, только смерть его наступит раньше, чем твоя. Прощай, тебе осталось жить уже недолго!

Он ушел. Оставшись одна, Лауренция почувствовала, что близка к помешательству…

— Дорогой супруг! — восклицала она. — Мы умрем, палач сказал мне об этом. Но, по крайней мере, мы погибнем вместе… и, может быть, вы наконец узнаете, что я была ложно обвинена, и мы вместе поднимемся к престолу Господа, который отомстит за нас. Если на земле нам нет больше счастья, мы найдем его подле Господа справедливого, где страждущие обретают утешение и покой… Вы любите меня, Антонио, все еще любите! Я храню в сердце последние взоры, кои бросали вы, вырываясь из объятий моих… Вас ослепили и соблазнили, и я прощаю все: могу ли я не думать об ошибках, когда душа моя печалится за вас? Она чиста, эта душа, она достойна души вашей, я не стала спасать себя ценой преступления, не заслужила презрения… Но если бы для спасения любезного супруга моего понадобилось согласиться на те же условия… если бы спасти вас можно было, лишь уступив… Нет, нет, вы бы не захотели этого, Антонио! Смерть не так страшна, как неверность Лауренции… Ах! Откажемся же вместе от земных уз, связавших нас лишь для того, чтобы ввергнуть в пучину несчастий. Разобьем эти узы и погибнем оба в лоне добродетели.

После речей сих несчастная Лауренция бросилась на пол и осталась лежать бездыханная… Она лежала неподвижно до тех пор, пока камера ее не открылась.

Тем временем произошли удивительные события. Карло решился разом совершить два преступления, погубив вместе с супругой сына своего, кою сила обстоятельств отдала в полное его распоряжение, второго сообщника своего, что так усердно помогал ему. Он отравил Камиллу, но жертва почувствовала угрызения совести ранее, чем яд начал свое разрушительное действие. Собрав последние силы, она поспешила написать Антонио, разоблачив интриги отца его и моля о прощении за пособничество гнусным его замыслам. Она сообщала, что Лауренция была невинна, и советовала ему незамедлительно приехать и, вырвав ее из когтей злобного негодяя, спасти от неминуемого позора и смерти. Найдя способ передать письмо в лагерь Лудовико, Камилла, успокоив совесть свою, тихо скончалась. Карло, не зная о шагах ее, не изменил планы свои, а, напротив, решил исполнить их как можно скорее.

Ночь… С лампой в руке злодей проник в камеру своей невестки. Безжизненное тело Лауренции распростерто на полу; трогательный предмет сей вызывал сострадание. Чудовище, не внемля голосу совести и собираясь совершить омерзительное надругательство, созерцало несчастную… Но Небо устало от его преступлений и именно в эту минуту решило положить конец мерзостям свирепого зверя…