Потом Кэтлин отвела с глаз волосы. Она попыталась позвать Фицдуэйна, но ее слабый крик утонул в безумной ярости бури. Шум ветра и моря, гром и шелест дождя сливались в невообразимой какофонии звуков, способной заглушить и артиллерийскую пальбу.

Темнота на площадке была почти полной. Кэтлин удалось разглядеть только тусклое пятно света, который вырывался из двери на лестницу, но все остальное было скрыто непроницаемо-плотной пеленой дождя и ночной темнотой.

Фицдуэйн был где-то здесь. Больше ему некуда деться. Именно сюда он любил подниматься, чтобы подумать о чем-то, причем на погоду он никогда не обращал внимания. Сюда он приходил любоваться восходами и закатами, и здесь наслаждался неукротимой мощью стихий. Кэтлин чувствовала, что Данклив и эта дикая земля вокруг него въелись в плоть и кровь не одного поколения Фицдуэйнов.

Как— то раз она даже спросила его об этом, и Фицдуэйн честно попытался ей объяснить, однако обоим было понятно, что слова могут лишь примерно отобразить то, что он чувствовал.

— Эта невозможно описать, — сказал он ей тогда с легкой улыбкой. — Мне нравится дерзкая агрессия ветра, одновременно жестокая и восхитительная, нравятся удары мельчайших брызг и йодистый запах моря, мне нравится ощущать свое единение с этой неприрученной и прекрасной сизой. Это — часть моего детства и часть меня самого. Больше я, пожалуй, ничего сказать не смогу.

Он был совершенно удивительным человеком, обладающим душой поэта и снедаемым неутоленной жаждой приключений, но Кэтлин понимала, насколько опасным может быть подобное сочетание в мире, который относится к живому с пренебрежением и без жалости.

И все же она любила его, каким бы глупым и невозможным это ни было с ее стороны. Кэтлин любила его, но любовь была для нее бременем. Она была почти уверена в том, что ее чувство ни к чему не приведет, но продолжала чувствовать свою ответственность за него. Пока у нее остается хоть немного времени, она будет делать для него что сможет. Все, что сможет.

Именно сюда Фицдуэйн пришел бы, если бы чувствовал печаль, горе, отчаяние, обиду… все это вместе, потому что его друг — Кристиан де Гювэн — был мертв, и смерть его была ужасной. По-настоящему ужасной и страшной.

Но на площадке никого не было.

Никого.

Снова налетел ветер, налетел с другой стороны, и дверь на лестницу с треском захлопнулась.

Ночная темнота стала кромешной.

Кэтлин опустилась на одно колено, наклонила голову и сжала маленькие кулачки, стараясь побороть панику и трезво разобраться в ситуации.

Она твердила себе, что это смешно, что у нее нет никаких причин для страха. Темнота сама по себе никому не могла причинить вреда, а на дозорной площадке Кэтлин побывала уже несколько десятков раз. Это место нисколько не напоминала угрюмый подвал, где по углам шарахаются грозные тени — это была просто плоская крыша, дозорная площадка Фицдуэйновского замка, где все безопасно и хорошо знакомо.

Но Кэтлин словно ослепла и ничего не видела вокруг. Шторм достиг такой силы, что мог запросто сдунуть ее с площадки, если она не примет мер предосторожности.

Какое-то твердое, мокрое, похожее на змею тело метнулось из темноты и обернулось вокруг шеи Кэтлин. Молодая женщина вскочила на ноги и подняла руки к горлу, стараясь освободиться, но новый шквал толкнул ее назад, петля на шее затянулась туже, и Кэтлин поняла, что задыхается.

Но тут кончики ее пальцев нащупали “змею”, и Кэтлин с облегчением поняла, в чем дело. Это был линь флагштока, который отвязался и свободно полоскался на ветру. Каждое утро на флагштоке поднимался, а вечером опускался штандарт Фицдуэйна. Как правило, этим занимался Бутс, но Кэтлин часто помогала ему справиться с веревкой. Теперь веревка чуть не справилась с ней.

Тем не менее, даже в темноте, на ощупь, веревка была знакомой, и Кэтлин почувствовала себя увереннее.

Она ничего не видела, но могла думать и осязать.

Кэтлин размотала мокрую веревку и добралась по ней до флагштока, который был укреплен в углу четырехугольной площадки. Нащупав крашеное дерево мачты и металлическую шину громоотвода, которая была укреплена с одной ее стороны, Кэтлин смогла сориентироваться. Вскоре она нащупала рукой кожух рубильника внешнего освещения.

Она опустила вниз одну за другой все четыре рукоятки, не пытаясь даже вспомнить, какой именно переключатель включает фонари на крыше. Тут же весь замок осветился, и у нее словно пелена с глаз спала, а отупляющая мозг темнота съежилась и отступила куда-то далеко-далеко. Зубцы стены стали видны отчетливо и ясно, а внутренний двор замка превратился в настоящее озеро света и огней.

Это захватывающее зрелище было достойно древних ирландских саг. Бесчисленные капли дождя засверкали, словно драгоценные камни, и казалось, что огромная мерцающая громада замка плывет в небе среди звезд, плывет бесшумно и быстро. Это волшебство, способное явиться только во сне, никак не могло быть настоящим.

Фицдуэйн стоял на противоположном краю площадки и моргал от яркого света с таким видом, словно только что проснулся. Он был одет в домашнюю одежду и вымок до нитки.

Кэтлин бросилась к нему и обхватила Фицдуэйна руками. Он весь дрожал, а тело его было холодным как лед. Лицо Фицдуэйна, по которому потоками стекала вода, было искажено гримасой отчаяния.

Кэтлин вдруг почувствовала себя сильной и уверенной. Она своими глазами видела, как день за днем, мужественно преодолевая боль и страдания, этот человек возвращался к жизни. За это время Кэтлин ни разу не уловила ни малейшего признака отчаяния и растерянности, однако полученные им известия, по-видимому, оказались сильнее его собственной боли, и Фицдуэйн оказался не в состоянии справиться со свалившимся на него несчастьем. Он нуждался в помощи больше чем когда-либо.

И Кэтлин была рядом с ним.

Она увела его с дозорной площадки, закрыла за ними тяжелую дверь, и яростные раскаты грома звучали теперь приглушенно, едва слышно.

Потом она отвела Фицдуэйна в его спальню, раздела его и разделась сама и долго стояла рядом с ним под горячим душем, прижимаясь к нему в ожидании, пока тепло возвратится в их тела. Потом она уложила его в кровать и разожгла в старом очаге огонь, так что очень скоро в комнате стало тепло. Но Фицдуэйн продолжал дрожать, несмотря на жару и уютную тяжесть шерстяных одеял. Тогда Кэтлин, все еще обнаженная, обняла его снова и прижала его лицо к своей груди, словно ребенка. Фицдуэйн заплакал, и Кэтлин плакала вместе с ним до тех пор, пока оба не заснули.

Кэтлин проснулась перед рассветом. Огонь в камине погас, но самое толстое полено еще тлело красными угольями. Фицдуэйн все еще спал, однако сон его стал беспокойным и неглубоким.

Кэтлин погладила его по спине, потом ее рука опустилась ниже, к бедрам. Почувствовав возбуждение Фицдуэйна, она взяла в ладонь скипетр наслаждения и несколько раз провела вдоль него пальцами, до тех пор пока он не напрягся и на ее ладонь не упала первая горячая капля.

Тогда Кэтлин согнула колени и, раздвинув ноги, приняла его в себя. Ее лоно показалось Фицдуэйну жарким и влажным, а желание обожгло почти физически.

Фицдуэйн проснулся окончательно, проснулся с ощущением необычайно сильного приступа страсти, которая захватила его целиком. Длинные стройные ноги обхватили его, полные груди прижались к его коже и мягко ласкали ее, теплые ладони трепетно касались самых чувствительных мест его тела. На лице своем Фицдуэйн почувствовал ее дыхание, и запах его был сладким и свежим.

Его губы нашли губы Кэтлин, их языки соприкоснулись в глубоком лобзанье, и Фицдуэйн почувствовал на коже ее твердые и острые соски. Он сделал первые выпады, сначала медленно и равномерно, потом, по мере того как страсть Кэтлин разгоралась, все быстрее и быстрее. Ее язык змеей скользнул в ухо Фицдуэйна, а дыхание стало частым и шумным.

Он не думал ни о чем постороннем и не владел собой. Во всем мире для него перестало существовать что бы то ни было, кроме всезатопляющей нежности и любви, обладающих целебной силой для тела и утоляющих боль его исстрадавшейся души.