Босые ноги увязали в по-утреннему прохладном песке, каждый шаг казался подвигом, а проклятое море будто и не думало приближаться. Тоха уже решил, что не дойдет до него никогда, как тут под ступнями стало влажно. Еще несколько шагов – и вода достала ему до пояса, намочив низ рубашки. Тоха замер, с наслаждением сбросил напряжение в мочевом пузыре. Горячая струя, попав в ловушку мокрых джинсов, приятным теплом обдала пах. Нагнувшись, Тоха зачерпнул воды, затем еще и еще. Она оказалась не столько соленой, сколько неприятно горьковатой. Да и мочи в ней, наверное, хватало. По-хорошему, надо бы отойти от этого оскверненного места – волнения почти нет, ореол загрязнения вокруг него расплывается далеко не мгновенно. Но Тоха и не думал менять места – ему было безразлично. Он зачерпывал живительную влагу вновь и вновь, не обращая внимания на неприятный вкус и глазеющих зевак, несмотря на ранний час оккупировавших пляж. Две какие-то сомнительные парочки с помятыми физиономиями, ленивые рыбаки с длиннющими спиннингами, пацаны, накачивающие резиновую лодку. Кто-то смеялся. Наверное, над ним.

Хорошо бы, если б они все сдохли. Сразу. Все. Мгновенно. Немедленно.

Становилось холодно. Июньское море теплое, но стоять в нем подолгу без движения не получится. Тоха, устало волоча ноги, выбрался на сушу, через силу сделал несколько неуверенных шагов, рухнул на сухой песок. Все – дальше он уже никуда не пойдет. Будет валяться здесь. И правильно – идти к заблеванному коттеджу с вонючими телами Лысого и Олега и вдвойне вонючим Пашкой… Не пойдет он. Если подохнет, то подохнет здесь, а не среди тамошней грязищи.

Но спокойно помереть ему не позволяли.

– Папа, а почему этот дядя лежит в мокрых брюках? – чуть ли не над ухом мерзко вопросил пронзительный детский голосок неустановленной половой принадлежности.

Голос папы оказался не менее мерзким – визгливый, неприятно дребезжащий, действующий на нервы по всей их протяженности:

– Доча, дядя загорает.

– А почему он одетый загорает?

– Ну… чтобы не обгореть.

– А босой почему? Ножки ведь обгорят.

– А у него ножки уже хорошо загорели и не обгорят. Ты когда загоришь вся, сможешь весь день на солнышке бегать. А пока что нельзя – только утром и вечером.

– Папа, а когда приплывут дельфины? Ты обещал дельфинов!

– Скоро, доча, скоро. Им надо сперва кашки покушать. Вот сейчас мы с тобой пройдемся вон до того заборчика – и назад, кушать. Как маленькие дельфинчики.

Каждое слово этой парочки отдавалось в голове Тохи забиваемым раскаленным гвоздем. Выслушивая этот недлинный диалог, он проклял папу и его отродье раз сорок, остро жалея, что мать малолетнего чудовища не сделала аборт на раннем сроке беременности. Когда сверлящий голос этой живой рекламы презервативов затих вдали, Тоха на миг ощутил неземное блаженство. Ему по-прежнему было невероятно паршиво, но изменение обстановки в лучшую сторону сказывалось.

Однако недолго он наслаждался тишиной. Сперва рыбаки подняли многоголосый шум – судя по всему, кому-то из них попалось на крючок нечто интересное. Наверное, иллюстрированный журнал для геев – ничто другое подобных выродков заинтересовать не способно. Затем малолетние прыщи, накачивающие лодку, что-то нехорошее с насосом сотворили – с каждым движением поршня он начал издавать свистящий раздражающий звук, равномерно капая на воспаленные мозги. Будь у Тохи силы, он бы сейчас поднялся и убил всех этих короедов, а их лодку порвал бы, как Тузик грелку.

Рядом на песок плюхнулось чье-то тело. Будь проклято все человечество – пляж, наверное, на сто километров тянется, но этому гомосеку вздумалось развалиться именно здесь. Для таких уродов следовало бы смертную казнь в Уголовном кодексе оставить – они не имеют права жить.

– Ты как? – хрипло поинтересовалось тело.

Голос был смутно знаком. Осторожно активировав участок мозга, отвечающий за память, Тоха вспомнил, что он принадлежит Олегу, и нашел в себе силы ответить:

– Подыхаю.

– Я так и понял. На вот – лекарство.

Ладонь ощутила холод. Раскрыв глаза, Тоха, не веря, уставился на запотевшую банку пива. Господи, ты существуешь! Банка была неполной, но это мелочи – первый глоток был подобен лекарству от всех болезней. Второй тоже неплох, а после третьего в тело Тохи робко заглянула жизнь, размышляя – стоит ли ей начать возвращаться или ну его на фиг. Примерно на пятом глотке она решила – стоит.

Добив банку до дна и вытрусив в рот последние капли, Тоха растянул рот в улыбке дебила, опустил лицо, зарывшись подбородком в песок. Олег, набрав перед его застывшими глазами жменю крупнозернистого песка, выпустил его из кулака тонкой струйкой, заговорил отрешенно:

– Видишь этот песок? В нем нет ничего, кроме обломков ракушек. Он весь состоит из ракушек. Из скелетов ракушек. Эта коса тянется на сто километров с лишним – от Геническа до Керченского полуострова. Шириной она километра два, где-то больше, где-то меньше. И вся из обломков скелетов. Если выкопать яму, то там будут тоже ракушки. На глубине они спрессовываются в ракушечник – из него здесь строят дома и разные сараи. Все это место – сплошное кладбище. Земли нет, камней нет, нормального песка нет – только эти скелеты. Самое большое кладбище в мире. Мы – на кладбище. Офигеть…

Тоха начал подозревать, что трава вчера все же присутствовала: без нее такой бред нести не станешь. Но слушать было не противно – слова больше не пытались жалить мозг. Он даже нашел в себе силы для поддержания беседы:

– Ох, мы вчера и дали газу… Я до сих пор в хлам ужратый.

– Аналогично, – признался Олег. – Как только влезло столько… И не сдохли почему-то… Ты это… ты на станцию поедешь?

– Какую станцию?

– Ну ты дал! Девок же наших встречать надо – они сегодня приезжают.

При мысли о том, что ему придется куда-то ехать, Тоха чуть не заскулил. Он сейчас готов был вслух признать себя закоренелым геем перед всем миром, лишь бы не тащиться за этими проклятыми девками. Правильно поняв его состояние, Олег предложил гениальное решение проблемы:

– А пошли они все!.. Да?! Пусть Паша сам едет встречает. У них небось чемоданов полвагона, так что для нас в машине места не будет. Моя Алка точно тонну хлама с собой тащит – она та еще барахольщица. А твоя подруга как?

– Не понял?

– Крепко же тебе досталось… Наташка твоя как? Много с собой таскает хлама?

При воспоминании о Наташе Тоха поморщился. Отношения у него с ней были непростые. А если правильнее – у нее с ним. Он вообще в их странной паре находился на положении бесправного неодушевленного предмета. Сказать прямо – на положении фаллоимитатора. Наташа – это Наташа. «Я это достала. Я это сделала. Я его сняла. Я его трахнула. Я тебе второй и последний раз говорю – на море я приеду через день, и если я увижу, что вы пили или нашли для своих стручков гонорейных шалав, я тебе оторву яйца». Слишком много «я»… Тоха с ней проучился три года, не воспринимая ее как потенциальную добычу: в роли добычи ее вообразить было невозможно. Хищницей в любой паре будет она – против этого не пойти. Он даже не пытался считать, сколько самцов она за год употребила, – ее личная жизнь не представляла для него ни малейшего интереса. Но пришел миг, когда кошачий взор гиперактивной самки обратился на Антона. Он был снят, трахнут и закабален. И кабала продолжалась почти месяц (хотя казалось, что прошло уже не меньше года). Пара у них была странной. Наташка продолжала трахаться со всем, что шевелится, даже не пытаясь это хоть как-нибудь скрывать от общественности, а Тоха на ее грешное поведение никак не реагировал. Его, правда, подмывало послать ее в края, куда не возят таксисты, но он ленился – трудно решиться на такой серьезный скандал. Да и плюсы от их отношений все же имелись. В постели она была подобна извергающемуся вулкану, у нее имелись какие-то связи в деканате, что ему пригодилось при сдаче последней сессии, и еще денежки у Наты водились. Эта поездка, по сути, профинансирована ею. Целеустремленность и оперативность подруги поражала: захотела на море – вопрос решила в два дня. Тоха бы раскачивался месяц.