– А гуси тебе нравятся?

– Конечно.

– Как-нибудь мы с тобой пойдем гусей стрелять. Ты стрелять любишь?

– Наверное.

– Сало, жир, мясо. В гусях все есть, – говорит отец.

– Мама мне грудь их жиром мажет.

– Это я ее научил. Давно уже.

– А, – произносит Рудик.

– Хорошее дело, верно?

– Да.

– Я, когда уезжал, – говорит отец и на миг примолкает, – очень скучал по тебе.

– Да, папа.

– Нам о многом надо поговорить.

– Я замерз.

– На, надень китель.

Отцовский китель, накрывший плечи Рудика, кажется ему огромным, он думает, что теперь на нем три одежки, а на отце всего одна, но все равно прячет ладони в рукава и сидит, слегка покачиваясь.

– Мать говорит, ты хорошо себя вел.

– Да.

– Говорит, много чего делал.

– Я в госпитале танцевал.

– Слышал об этом.

– Для солдат.

– А что еще?

– Ходил в школу.

– Да?

– И еще мама водила меня в большой дворец, в Оперный театр.

– Правда?

– Да.

– Понятно.

– У мамы был только один билет, но мы прошли, там у двери такая толпа собралась, что дверь упала внутрь, и мы тоже чуть не упали, но ничего! Сели подальше от сцены, где нас не искали! Мы думали, нас искать будут!

– Не тараторь так, – говорит отец.

– Мы на лестнице сидели, на ступеньках, и там были большие лампы, а потом стало темно и все началось! Лампы выключили, поднялся занавес, заиграла громкая музыка, и все замолчали.

– Тебе понравилось?

– Там было про пастуха, и плохого человека, и девушку.

– Так понравилось тебе?

– Мне понравилось, как юноша спас девушку, которую забрал тот человек.

– А еще?

– А еще большой красный занавес.

– Ну что же, это хорошо, – говорит отец, одергивая гимнастерку и проверяя лесу в лунке – не поймалась ли новая рыбка, – лицо у него румяное, губы красны так, точно он сам только что на крючок попался.

– А когда все ушли, – говорит Рудик, – мама разрешила мне посидеть на стульях. Сказала, что они бархатные.

– Это хорошо, – повторяет отец.

Выудив еще одну мелкую форель, он достает нож, вытирает лезвие о штаны, оставляя на них полоску крови, протягивает рыбешку Рудику и говорит:

– Теперь ты, сынок.

Пальцы Рудика сами собой поджимаются в рукавах кителя.

– Попробуй.

– Нет, папа, спасибо.

– Попробуй!

– Нет, спасибо.

– Попробуй, тебе говорят! Сейчас же!

В пакгаузе на Свердловской бригада из шести женщин, лучших белошвеек Уфы, шьет под присмотром товарища из Министерства культуры Башкирии новый занавес Оперного театра. Руки женщин ноют от того, что им приходится поднимать и перекладывать рулоны красного бархата – сорок пять метров в длину и восемь в ширину каждый. Волосы швей забраны в сетки, есть, пить чай или курить вблизи от ткани им не разрешено. Они работают по десять часов в день, переползая вместе со стульями вдоль красного моря бархата. Каждый их шов изучается начальником, линия, по которой сходятся половинки занавеса, переделывается семнадцать раз, пока начальник не решает, что все положенные нюансы учтены. После чего отправляет заказ на ткань, тоже бархатную, для ходовой части занавеса. Ламбрекены аккуратно оторачивают белыми кружевами. В середине занавеса вышивают государственный герб – так, чтобы две половинки его смыкались в начале и в конце каждого спектакля.

По окончании работы приезжают, чтобы принять ее, трое министерских чиновников. Осмотр занавеса продолжается больше часа, чиновники прощупывают швы, измеряют линейками высоту ламбрекенов, проверяют согласованность цветов. Герб порождает некоторые разногласия – чиновники поочередно разглядывают в лупу рукоять серпа. В конце концов они открывают бутылочку водки и принимают по стопочке. Белошвейки, наблюдавшие за ними сквозь жалюзи конторы, жмут друг дружке локти и облегченно вздыхают. Их просят покинуть контору, товарищи из министерства строят женщин в ряд и хриплыми голосами произносят несколько фраз о гармонии коллективного труда.

Занавес аккуратно складывают и отправляют на грузовике в Оперный театр. Двое тамошних плотников сооружают из жердей и блоков конструкцию, способную выдержать его вес. Блоки основательно смазывают, протягивают через них крепкую веревку. На сцене возводят, чтобы повесить занавес, леса, и больше он ее никогда не касается.

В первый вечер сезона, перед самым спектаклем, один из рабочих сцены – Альберт Тихонов, родившийся в семье прославленных ходоков на ходулях, – встает на них и прохаживается, точно гигантское насекомое, вдоль занавеса, стуча деревянными пятками ходуль по доскам сцены, пытаясь найти в занавесе какой-нибудь изъян. Не находит ни одного.

Дополнительные задания, которыми его осыпает учитель, он от отца скрывает, а то, как ползает по бумаге его перо, понемногу начинает нравиться Рудику. Буквы он сцепляет так, точно каждое слово – это обрывок веревки, строки никогда не выравнивает, предпочитая их беспорядок, они наползают одна на другую, и это ему по душе. Учитель же требует совсем другого и время от времени наказывает Рудика, заставляя переписывать все по два, а то и три раза подряд.

Покончив с домашним заданием, он бежит к пруду, посмотреть на расставленные по берегу флаги. Если они наполовину приспущены, значит, умер какой-то выдающийся деятель, и это его радует, поскольку под вечер по радио снова зазвучит – и без перерывов – Чайковский, и мать будет слушать музыку вместе с ним.

Они переехали в новую коммунальную квартиру на улице Зенцова – одна комната с дубовыми полами, четырнадцать квадратных метров. Стену украшает купленный на базаре ковер. Приемник мать поставила у другой стены, чтобы его могли слушать, если пожелают, соседи-молодожены. Рудик включает его, крутит ручку настройки, четыре раза ударяет по стене, давая соседям знать, что можно слушать. Приемник прогревается не сразу – в эти минуты Рудик представляет себе, как ноты плывут по воздуху, словно репетирующему музыку. Он старается отыскать в комнате место, с которого ее будет слышно лучше всего. Первые ноты кажутся ему слишком высокими, чужими, скрипучими, но затем все налаживается. Тем временем мать подходит к сыну, бесшумно ступая обутыми в шлепанцы ногами, и садится – серьезная, внимательная. Она пытается удержать Рудика от танца – вдруг отец придет, – однако почти всегда уступает, только просит его не очень шуметь и отворачивается, словно не может смотреть на это.

Теперь от нее пахнет простоквашей, она нашла новую работу, на молокозаводе. Сразу после десятого дня рождения Рудика в газете напечатали ее фотографию – мать получила благодарность за то, что способствовала двойному повышению производительности труда; под фотографией значилось: «Труд – как цель жизни. Мускина Еникеева, Фарида Нуриева и Елена Волкова на кефироразливочном заводе». Вырезку из газеты поставили на подоконник рядом с наградами отца. Через два месяца бумага пожелтела, и мать принесла с завода кусочек фольги, из которой делают крышки для бутылок, приклеила к ней вырезку и соорудила козыречек, защитивший бумагу от прямых солнечных лучей.