– Наши пути разные.

– Это точно.

– Хорошо, что мы понимаем друг друга. Только я не понимаю, зачем Анатолий отпустил Дэйна. Вы, люди, всегда стремитесь к лучшему, лучше было убить его, чтобы не бояться снова приехать в Олимп.

– Ты знаешь, – Якадзуно с трудом подбирал слова, – у нас, людей, тоже иногда бывает, что лучше никак, чем плохо. Я бы не позволил Анатолию убить Дэйна.

– Он гораздо сильнее тебя, ты не можешь ему не позволять.

– Могу. Если он убьет Дэйна, я не буду идти с ним, ему придется или оставить меня, или убить. Он это понял и решил, что это еще хуже, чем оставить Дэйна живым.

– Но почему? Что запрещает тебе убить врага?

– Дэйн не враг мне. Когда я приехал на Гефест, он меня встретил, помогал мне, мы вместе работали, и мы нашли… гм… эту вещь. Дэйн нашел Ибрагима, он сильно помог ему, да, наше дело ничем не закончилось, но это не важно. Дэйн нам помог, и в том, что мы не смогли остановить революцию, нет его вины. Да, Дэйн принял неправильное решение, но он имеет право принимать неправильные решения. Каждый человек имеет право ошибаться, и я не вправе упрекать его и не должен ему мешать.

– Даже если его путь пересекается с твоим?

– Пока наши пути не пересекаются. Но даже если и пересекаются, кто знает, кто из нас прав – он или я?

– Ты не должен так думать. Если ты сомневаешься в своем пути, ты не сможешь идти.

– А если ты никогда не сомневаешься, ты пойдешь не туда.

– Лучше пойти не туда, чем не идти никуда. Потому что когда ты идешь, ты согреваешься и разминаешь ноги.

– А по-моему, лучше не идти никуда, чем уйти в такое место, откуда нельзя вернуться.

– У нас разные пути, – снова сказал Говелойс. – Мы никогда не поймем друг друга.

– Но мы можем жить рядом.

– Да, – согласился Говелойс, – мы можем жить рядом.

9

– Привет, Джон! – Дзимбээ оглядел кабинет Рамиреса и просвистел нечто восхищенное. – Я смотрю, ты здорово устроился.

– Садись, друг. – Рамирес, казалось, воплощал собой предельную степень радушия. – Проходи, садись. Амброзии не желаешь?

– Разве ее не запретили до особого распоряжения? Рамирес раздраженно махнул рукой:

– Правила для того и существуют, чтобы их нарушать. Если два старых друга, встретившись, не могут пропустить по стаканчику, эта революция никуда не годится.

– И это говорит наш главный идеолог, – хихикнул Дзимбээ.

Если бы Рамирес не был негром, он бы покраснел.

– Да иди ты, – смущенно пробормотал он. – Скажешь тоже, главный идеолог…

– Я смотрел твою речь по телевизору, – сказал Дзимбээ, – очень впечатляет. Я честно говорю, без всякой лести, на самом деле впечатляет. Багров отдыхает.

– Да ну тебя! Сравнил хрен с редькой… то есть я не то имею в виду…

Дзимбээ рассмеялся.

– Не грузись, Джон, – сказал он, – это я так, прикалываюсь. Ты знаешь, я очень рад, что у тебя все так хорошо пошло. После той истории я боялся, что вождь спустит на тебя всех собак. Очень хорошо, что он не стал торопиться. Ты молодец, – Джон, ты уже принес столько пользы, что… да наши дети тебе памятник поставят!

Рамирес совсем засмущался.

– Да ладно тебе, – пробормотал он. – Лучше скажи, как у тебя дела.

– Первый зам у Сингха. Работы много, но не жалуюсь.

– И как борьба на невидимом фронте?

– Могло быть и хуже.

– Что, совсем плохо?

– Да нет, не совсем… но ничего особо хорошего тоже пока нет. Знаешь, что с твоей статуей?

– Что?

– Совсем не знаешь?

– Совсем.

– Она в руках СПБ.

– Что?!

– Что слышал. Ее задержали на таможне, начальник таможни – наш человек, мы не стали ее забирать до выступления, а потом оказалось, что там подделка. Снаружи медно-цинковый сплав, внутри хлорид бария.

– А начинка куда делась?

– Офицер СПБ по имени Ибрагим Бахтияр зашел на таможню за пару дней до выступления и подменил статую.

– Кто его впустил?

– Агент. У них были агенты на таможне.

– И что теперь?

– Пока ничего. Я сейчас занимаюсь этим делом.

– Хочешь меня допросить?

– Придется.

– Спрашивай.

– Кто знал о статуе, кроме тебя?

– Вся наша ячейка.

– Еще?

– Сингх.

– Еще?

– На Гефесте – больше никто. На Деметре – Багров, Ногами, наверное, кто-то еще из ЦРК.

– Что знал Ратников?

– Я ничего ему не говорил, но он что-то заподозрил, я сам не понимаю, что именно. Он пошел консультироваться в университет и узнал, что статую делали не цверги. Потом он отправился на Деметру, и я не знаю, что было дальше.

– Здесь он на тебя не выходил?

– Нет.

– Если он вдруг позвонит или если ты его встретишь, обязательно дай мне знать.

– Обязательно.

– Ты знаешь Якадзуно Мусусимару?

– Я знаю Хируки Мусусимару, это главный юрист VII на Гефесте

– Якадзуно – его сын. Не сталкивался с ним?

– Нет. А что?

– Он на Деметре.

– И что?

– Он ехал в одном купе с Ратниковым.

– Ого! Думаешь, Хируки что-то заподозрил и отправил сына проследить за Ратниковым?

– Боюсь, что да. Что-нибудь можешь добавить? Рамирес на секунду задумался, но так и не смог ничего вспомнить.

– Не знаю, – сказал он. – Честное слово, не знаю. Я бы рад помочь, но…

В кармане Дзимбээ запиликал телефон.

– Да, – сказал Дзимбээ в трубку. – Что? Тот самый? Что? Оба? Сейчас еду. Да-да, держи его и никуда не отпускай. Сейчас буду.

Дзимбээ отключил связь и быстро сказал:

– Извини, Джон, мне надо бежать. Если вдруг что вспомнишь, ты знаешь, куда звонить.

– Конечно, Дзимбээ, – сказал Джон. – Если что-то вспомню, обязательно позвоню. Успехов тебе!

– Счастливо! – отозвался Дзимбээ и выскочил из кабинета.

Он очень торопился.

10

Анатолий вышел под дождь, некоторое время постоял под тугими струями, похожими на душ Шарко, а затем сделал двойное сальто вперед и одинарное назад. Якадзуно на его месте выполнил бы комплекс ката, а Рамирес, наверное, просто напился бы. Анатолий не знал, что делать.

С каждым днем Ибрагиму становилось все хуже. Анатолий не понимал, что именно происходит сейчас в измененном организме Ибрагима, но было очевидно, что даже трансформация класса F не в силах спасти его от лучевой болезни Интоксикация прогрессировала, от опухших лимфоузлов протянулись тонкие розовые щупальца, нацеленные вдоль кровеносных сосудов прямо в сердце. У Ибрагима начался сепсис.

Анатолий не был врачом, но не надо быть врачом, чтобы понять, что Ибрагим умирает. Еще два-три дня, и генетически модифицированная микрофлора больше не сможет сдерживать заразу, и тогда настанет конец. Ибрагима мог спасти гемодиализ, но ближайшая больница, в которой проводили эту процедуру, находилась в Олимпе. Самое досадное было то, что Ибрагим теперь совсем не приходил в сознание, он никак не реагировал на любые попытки его растормошить, все время неподвижно лежал, и только часто вздымавшаяся грудь говорила о том, что он еще жив. В таком состоянии Ибрагим не мог ничего подсказать Анатолию. Анатолий должен был принимать решение самостоятельно.

И он принял решение.

Он зашел в есо, взял сумку с начинкой золотого цверга и закинул ее на заднее сиденье трофейной “Капибары”. Никому ничего не говоря, Анатолий сел за руль, завел двигатель и направил машину в Олимпийские болота.

Он ехал минут десять, выжимая из машины максимально возможную скорость для такой местности. Когда стена леса скрылась за горизонтом и вокруг не осталось ничего, кроме бескрайнего болота и тумана над ним, Анатолий остановил машину. Посадить ее оказалось непросто, только с третьего раза удалось найти достаточно сухой участок, чтобы “Капи-бара” смогла бы потом взлететь.

Пропеллеры остановились. Анатолий открыл дверь и вылез из машины, провалившись в жидкую грязь почти по колено. Болото медленно засасывало тяжелую “Капибару”, через пару часов ее уже не вытащить Но Анатолий не собирался оставаться здесь так долго.