Радищев взглянул на де Вильнева и высоко поднял свою руку в сторону площади.
— Для них опыт творил, несказанной похвалой россиян полно моё сердце…
Честолюбивый томский комендант не понял глубины сказанных слов.
— Это чернь!
— Народ российский, коему принадлежит будущий мир…
Томас Томасович удивлённо повёл бровями. Он не понимал того, что происходило в этот момент в душе Радищева. Александр Николаевич подчёркнуто сказал:
— Верю, они будут светочами разума и свободы на всём земном шаре…
Радищев оставил на подмостках де Вильнева и сошёл вниз, к счастливой Елизавете Васильевне и детям, нетерпеливо ожидавшим его. Рубановская обняла Александра Николаевича.
— Я так волновалась, — и, заглянув в глаза ему, обеспокоенно добавила: — Ты устал, тебе нужен отдых…
Радищев вновь окинул площадь, и взгляд его задержался на ярко пылавшем костре. Невольно всплыли мысли об инквизиторах, сжигавших на кострах книги Коперника, Галилея, труды которых открывали завесу неведомых человечеству тайн природы.
Вот так же людские толпы стояли на площади, и пламя безжалостных костров пожирало творения великих умов. Но костёр, что горел сейчас перед ним, был незаменимым другом; он помогал полёту шара. Он служил добрую службу человеческому разуму.
— Опыт должен был удаться, подруга моя!..
Они направились через площадь к дому городского головы. Толпа, потерявшая исчезнувший в небе шар, теперь следила за Радищевым. Оживлённая, взбудораженная, она сама с уважением расступалась перед ним, давая дорогу. Александр Николаевич слышал вокруг людской многоголосый шум, полный радостного одобрения. Довольный счастливым днём в своей жизни изгнанника, от твёрже повторил:
— Верю в них!
Радищев оглянулся. Де Вильнев всё ещё стоял на подмостках, придерживая руками шпагу. Александр Николаевич криво усмехнулся и решительно сказал:
— Теперь снова в путь, до Илимска…
12
Предупреждённый о невыразимо скверной дороге до Иркутска, Радищев запасся колёсами и покинул Томск. Дорога, действительно, была разбита и ухабиста. В половине сентября он проезжал Красноярск, любуясь живописным месторасположением этого города на Енисее. Природа здесь изумляла путников необычайным множеством красок.
Лес не торопился расставаться с летним одеянием и после первых утренних заморозков стоял подёрнутый золотом багрянца. Запахи спелой осени появлялись в Сибири раньше, чем в России. По обочинам дорог краснели головки шиповника, похожие на бусы. В тайге рдели грозди рябины, калины, волчьей ягоды. В засыхающей траве виднелись грибы. По утрам на кустах, покрытых инеем, серебрилась паутина. В ветвях появились желтобрюхие синицы и нарядные жуланы. Стук серого дятла становился слышнее в притихшей и молчаливой тайге.
Пользуясь хорошей погодой, Радищев иногда останавливался в поле на отдых и часок, другой бродил с ружьём по лесу, скрадывая зажиревших тетёрку, косача или рябчика. Тут же в поле готовили обед из свежей дичи и, отдохнув, следовали дальше.
От Красноярска дорога была ещё хуже. Она пролегала то распадками, то шла через горы, то спускалась к речкам, переезжаемым вброд, то тянулась болотами и кочкарником.
Мрачный, плотно сдвинувшийся еловый лес был тёмен и угрюм. Иногда в нём попадались редкие золотистые берёзы, и сразу, словно солнечный луч пробивался, сквозь тучи, становилось светлее. Порой над экипажами протягивали свои ветки с черневшими шишками мохнатые кедры. Ямщики, не вытерпев, останавливали лошадей, вырубали длинную жердь и сбивали ею кедровые шишки. Руки их покрывались липкой и пахучей смолой.
На таких коротких остановках разводили костёр, в горячей золе «пекли» шишки. Распарившиеся горячие кедровые орехи были особенно вкусны, и ароматны. Остановки в тайге теперь были не столь неприятны, как раньше. Гнусу стало меньше: комаров убили сильные заморозки, мошка ещё встречалась, но была какая-то тяжёлая, сонная и держалась больше в траве.
Здесь, за Красноярском, на сотни вёрст тянулась тайга и дорога, пролегавшая узкой просекой, казалась бесконечной. Могучая и суровая тайга совсем сдавила своей темнотой узкую дорожную полосу.
Изредка тайга раздвигалась, чтобы дать место деревушке — очередному трактовому селению. Прямо из густого леса дорога вырывалась на прямую улицу, с тем, чтобы за деревней снова упереться в дремучую тайгу. Ни хлебных полей, ни широких лугов не было возле таких сибирских деревень, затерявшихся в вековых лесных зарослях.
Радищев примечал, что все они были похожи одна на другую. На краю селения обычно, обнесённый высоким забором, стоял этап — самое большое здание, где останавливались арестантские партии. В центре селения поднимала свои купола церковь, а домики, почерневшие от дождей, вытягивались от неё в обе стороны, вдоль единственной улицы.
Глядя на деревенские постройки, можно было без ошибки сказать о достатке их хозяев. В центре были дома получше, значит жил в них люд побогаче; ближе к окраине недавно выстроенные дома были победнее, значит обитатели их являлись новосёлами, прибывшими сюда на поселение или отбывшими наказание в ссылке.
Довольство и сытая обеспеченность жителей трактовых таёжных деревень обычно сосредоточивались в центре, те же, кто терпел нужду и влачил жалкое существование, ютились по окраинам. Всё это не ускользнуло от наблюдательного глаза Александра Николаевича.
В октябре погода размокрилась. Беспрестанно моросило. С отрогов синих Саян ползли низко нависшие над землёй тяжёлые тучи. Вперемешку шёл дождь со снегом, до того густым, что вокруг становилось почти темно.
Лошади понуро тащились по скользкой глинистой дороге. Ямщики проклинали погоду, жизнь, дорогу и правителей. В экипажах всё было влажным от сырости. Елизавета Васильевна занемогла. Она стала скучна: дорога была ей в тягость. Нездоровилось и детям.
Иркутск был близко. До него оставалось не более двухсот вёрст, а Радищеву казалось, что этому переезду не будет конца. На одной из стоянок в заезжем доме их встретили курьеры, посланные иркутским генерал-губернатором Пилем. Один из них остался при унтер-офицере Смирнове, другой ускакал вперёд с известиями.
В Черемхове Александр Николаевич сделал дневную стоянку, чтобы привести в порядок себя, семью, чтобы передохнули от тряской дороги изнемогавшая от усталости Елизавета Васильевна, дети и слуги. Он остановился в доме крестьянина Черепанова и был приятно поражён внутренним убранством его комнат и строгостью обстановки. На стене висел большой портрет Ермака Тимофеевича — один из лучших, которые ему довелось видеть в Сибири. Он был исполнен неизвестным художником масляными красками на холсте.
Вечером, когда семья и слуги спали. Александр Николаевич сидел за стулом и делал торопливые записи в тетради. Он смотрел на портрет Ермака, освещенный свечой, и думал, что придёт день и звучная лира поэта воздаст должное подвигам доблестного сына. Никто тогда не дерзнёт упрекнуть, что народ забыл героя Сибири.
Неудобства в пути и утомление не мешали Радищеву заглядывать вперёд и видеть будущее этого края. И он вдохновенно писал:
«Какая Сибирь богатая страна, благодаря своим естественным произведениям, какая мощная страна! Нужны ещё века; но раз она будет населена, ей предназначено будет сыграть со временем великую роль в летописях мира.
Когда высшая сила, когда непреодолимая причина придаст благотворную активность закосневшим народностям сих мест, тогда ещё увидят…»
Александр Николаевич подумал и затем продолжал:
…«как потомки товарищей Ермака будут искать и откроют себе проход через льды Северного океана, слывущие непреодолимыми, и поставят, таким образом, Сибирь, в непосредственную связь с Европой, выведут земледелие сей необъятной страны из состояния застоя, в котором оно находится: ибо по справкам, которые я имею об устье Оби, о заливе, который русские именуют Карским морем, о проливе Вайгаче, в сих местах легко проложить себе короткий и свободный от льдов путь. Если бы я должен был влачить своё существование в данной губернии, я охотно вызвался бы найти сей проход, несмотря на все опасности, обычные в такого рода предприятиях».
