Он сказал это голосом, полным доброты и ласки. Сдержанный от природы, губернатор обнял Радищева, показавшегося ему после всего сказанного им еще дороже и обаятельнее.

— Я отослал курьера немедля, уведомив, что вы нездоровы…

Алябьев лукаво поглядел на Александра Николаевича и задушевно продолжал:

— До Иркутска дорога дальняя. Вам с семьёй тяжело будет. Оставайтесь в Тобольске. Я берусь всё устроить.

— Я сослан в Илимский острог и я буду там…

— Странный вы человек!

Губернатор хотел ещё что-то сказать, но в соседней комнате послышались женские голоса и приближающиеся шаги. Вошли губернаторша с Рубановской.

— И вечно мужчины уединяются, — сказала Мария Петровна, ласково смотря на мужа и Радищева.

— И женщины тоже, — в тон ей ответил Алябьев.

Губернаторша пожурила мужа.

— Александр, стол давно накрыт… Нельзя же так…

Александр Васильевич виновато поцеловал розовую ручку жены. Все прошли в столовую. За богато и разнообразно сервированным пасхальным столом вдосталь было закусок и вин. Женщины, подружившись, весело разговаривали. Алябьев то поддакивал им, то пытался возражать, но тут же уступал и соглашался.

Радищев был рассеян. Душа его бунтовала, а притворяться он не мог. От Елизаветы Васильевны не ускользнуло его настроение. Она с грустью и сожалением подумала о нём. Рубановская знала: в эту минуту он был внутренне занят собой, свои мысли и свой мир занимали его внимание. Александр Николаевич делал вид, что слушал, даже отвечал, но духовно отсутствовал. Елизавета Васильевна не чувствовала его обычной пылкой общительности. Она готова была сделать всё, лишь бы исчезла хмурь с его лица, заблестели глаза и весь он воодушевился бы.

После обеда женщины предложили послушать игру на клавикордах Сашеньки Алябьева. Александр Васильевич оживился и поддержал. Он, не скрывая, гордился сыном и предсказывал ему большую будущность. Саша играл робко и стеснённо в присутствии взрослых, но простенькие мелодии, правильно исполняемые Сашей, подкупали своей незамысловатой гармонией, плавностью и чередованием звуков, рождающихся под детскими пальцами.

Рубановская наблюдала теперь внимательнее за Радищевым, стараясь вникнуть в его душу. Она поняла, что, слушая игру Саши, он снова обретал спокойствие. Александр Николаевич как бы возвращался из неведомого ей мира в реальный мир. Он был сейчас снова вместе со всеми в зале и слушал, как слушали все, музыку Саши.

Он был теперь ближе, дороже ей, чем за столом. Елизавета Васильевна нескрываемо радовалась его изменившемуся настроению.

Александр Николаевич любил музыку. Она смягчила его душу. Он вспомнил своё детство. Не нужно было часов, чтобы снова пережить всё в короткие минуты воспоминаний, увидеть безмятежные и невозвратимые годы золотого детства.

Радищев увлекался игрой на скрипке. Ему захотелось, подержать в руках дорогой сердцу подарок матери и извлечь из послушного инструмента живые звуки, передающие любовь и очарование жизнью. Он с завистью посмотрел на Сашу Алябьева и подумал о своих старших сыновьях, оставшихся в Петербурге: дадут ли им музыкальное воспитание? Он решил, что непременно займётся музыкой с Павликом и научит его играть на скрипке и выражать в звуках печаль и радость человеческой души.

А мальчик всё играл. И чем дольше звучали клавикорды, тем игра исполнителя становилась прелестней. Сашенька словно сживался с музыкой, и на разрумянившемся, одухотворённом личике отражался его внутренний мир, прекрасный, волнующий сердца тех, кто Сашеньку слушал. Не мог тогда знать Радищев, что впоследствии суждено было Саше Алябьеву стать известным русским композитором и стяжать себе славу «сибирского Россини».

Незаметно наступил вечер. Все изъявили желание поехать в театр. Александр Васильевич распорядился заложить фаэтон. Когда лакей объявил, что лошади поданы, Радищев испросил разрешение увезти Павлика с Катюшей в гостиницу. Дети быстро собрались, выбежали из дома и уселись на мягкое кожаное сиденье.

Кучер в новом широкополом кафтане, картузе, шевровых сапогах, восседавший на облучке, взмахнул плетёными вожжами. Застоявшиеся вороные лошади заплясали ногами, обкрученными выше бабок белой тесьмой. Фаэтон выкатился из ворот и загромыхал по Богородской улице.

Какое-то смешанное, странно запутанное чувство завладело Радищевым. Это был хоровод обид, горестей, надежд, беспомощности, желания изменить свою жизнь и сознание чего-то непоправимого. Этот хоровод кружился вихрем, и жажда неумолчной борьбы снова объяла Александра Николаевича.

Он опять невольно взглянул на балкон. Минерва была залита лучами предзакатного солнца. Деревянный лик её побагровел. Губернаторский дом остался позади, а богиня мудрости ещё долго маячила перед его глазами. Радищев думал об Алябьеве. Мысли его были противоречивее одна другой. Крупицы алябьевских культурных начинаний терялись в море зла, произвола и невежества. Радищева снова охватил приступ тоски.

Проводив детей, он возвратился к Алябьевым молчаливый и подавленный.

В театре показывали комедию «О время», написанную Екатериной II лет двадцать назад, в Ярославле. Тогда она, будучи ещё молодой императрицей, увлекаясь государственной деятельностью, много занималась светскими развлечениями и на досуге изящной литературой. В те годы Екатерина то сочиняла комедии для придворного театра, то выступала в своём сатирическом журнале, направленном против кипучей писательской деятельности Новикова, смело изобличающего легенду о просвещённой императрице, созданную самой Екатериной и её почитателями — Вольтером и Дидро.

На святой неделе в театре публики было мало. В зрительном зале на этот раз не было обычного оживления, создающего приятно волнующее настроение у публики и актёров.

Служители притушили огни. Взвился занавес. На сцене началась своя искусственная жизнь, далёкая от той, что кипела вокруг.

Александр Николаевич, всегда усматривавший в пьесах Екатерины II много показного, искусственного, на этот раз особенно остро чувствовал, как лживо и надуманно всё, что изображено на сцене.

Ему казалось, что и сам автор комедии, глядя на разыгрываемую пьесу, посмеялся бы той наивности, с какой были выведены эти говорящие куклы. Легонький фарс! Насмешка над суровой действительностью. В жизни было другое: тысячи калмыцких девочек и дворовых жёнок именитых дворянок Дохтуровых, Наумовых и им подобных. Злая комедия и ирония судьбы!

О время, время! Как изменчиво оно, как быстротечно! Во внешне тихонькую, пресыщенную помещичье-дворянскую жизнь оно уже успело ворваться накипевшей народной бурей, заревом пожарищ и разорений многовековых гнёзд! Чаша терпения переполнилась. Тревожное, смутное время, словно смерч, пронеслось над Европою и Азией! И всё же никого и ничему оно не научило. Нет, совсем не похожи были персонажи екатерининской комедии на живых людей, творящих новую историю России, несущих новое время!

И если бы Александра Николаевича спросили в этот момент, как играют актёры, кто из них ведёт роль лучше, кто хуже, он не ответил бы — мысли его были далеки от того, что происходило на сцене.

Задумчивый, он в антракте оглядел полупустой зал. Ему приветливо кивнул Иван Иванович Бахтин. Он был на этот раз в простом русском платье, и Радищев подумал, что душа тобольского поэта отзывчива на замечания друзей. Александр Николаевич быстрым взглядом обежал присутствующих, ища среди них Натали Сумарокову. Её не было в театре. И он подумал о поэтессе с грустью, которую легко излечило бы её присутствие. Александр Николаевич понимал, что желание увидеть Натали навеяно стремлением ощутить возле себя человека, не отягощенного жизненным бременем, чистого, с непосредственной душой, способного рассеять его дурное настроение только одной застенчивой ясностью открытых глаз…

Радищев почувствовал на себе пристальный взгляд свояченицы и виновато улыбнулся, внутренне раскаиваясь за свои мысли о Натали и за невнимание к чете Алябьевых и Елизавете Васильевне. И как бы извиняясь, молвил: