Высказанное положение кажется неоспоримым, но верно ли то, что утверждает Руссо, правильно ли то, к чему он ведёт читателя дальше, с той же железной логикой развивая свою доктрину?

Пропел петух на дворе. Ему сразу же откликнулось несколько петушиных голосов, звонких и громких, в разных концах деревушки.

Александр Николаевич присел. Сон не шёл к нему, он продолжал спорить с Руссо.

— Нет, ловкий наставник, общество нужно человеку не для защиты его первобытной и естественной свободы, бог с нею, оно нужно для обуздания наглости и дерзновения сильных, для защиты слабых, для подпоры угнетённых! Только в обществе человек может ощутить истинную свободу, восстановить попранное насильниками достоинство, приобрести желанное счастье…

От мысленного спора с Руссо Радищев вернулся вновь к разговору со стариком, возбудившим невольно все эти размышления об истинной личной свободе и человеческом счастье.

Темносинее небо, смотревшее сквозь дырявую крышу, стало белеть, и фосфорическое сияние звёзд заметно потускнело. Начинался рассвет. Александр Николаевич снова прилёг и ещё долго наблюдал за изменяющимся цветом неба и последнее, что отпечаталось в его сознании, был первый золотистый луч, брызнувший над тайгой.

Задержавшись ещё на одни сутки в Шестаково и сделав, всё, что мог он сделать без проводника в тайге для ознакомления с направлением рудных залежей, Радищев отплыл на лодке обратно в Илимск.

Тихое и медленное течение реки почти неслышно несло лодку вниз. Отложив вёсла, Радищев осматривал берега реки.

Всё было залито ярким солнечным светом, всё сверкало свежестью красок в чистом и прозрачном воздухе летнего дня.

И хотя сельские виды, окаймлённые со всех сторон высокими горами, были однообразны, тем не менее, в одном месте Александр Николаевич залюбовался и придержал лодку.

Это был красивый уголок, почти такой, какие он видел в санкт-петербургских парках и садах. Вид этот открывала маленькая деревушка, за которой тянулась узкая голубая долина, теряющаяся вдали. За ней стоял сплошной лес. Перед деревушкой находилось зеленеющее поле ржи, начинавшей уже чуть-чуть белеть. Поле заканчивалось высоким холмом, поросшим березняком.

По другую сторону вид был ещё прекраснее. Река делала изгиб и терялась за зелёным островом. Илим здесь извивался. Несколько групп деревьев закрывали реку так, что казалось будто бы видишь обширный луг, простирающийся на далёкое пространство и замкнутый цепью синеватых гор.

Левая сторона деревушки заканчивалась небольшой поляной, покрытой кустарником. В середине виднелся отдельный домик со службами. Это было единственное красивое место в верховьях Илима, которым залюбовался Радищев. Он должен был отметить, что виды на Илиме уступали прекрасным местам в окрестностях Тобольска.

Александр Николаевич вспомнил, как стоя на берегу Иртыша, наблюдал за быстрым, словно опешившим куда-то течением реки. И опять всплыли перед ним образы его друзей и знакомых — Панкратия Платоновича, Натали, Пушкина, Бахтина, Алябьева и вспомнить о них ему было приятно.

Радищев повернул лодку и пристал к берегу. Они вышли на лужайку. На душистом лугу уже краснела земляника. Павлик с Аверкой стали собирать ягоду. Александр Николаевич присматривался к цветам, чтобы пополнить свой гербарий. Его внимание привлекли ароматный синий ирис и жарки. Особенно были красивы жарки в тени черёмуховых кустов, когда на них падал солнечный луч. Александр Николаевич сказал Павлику, чтобы он нарвал огромный букет жарков и ирисов для Елизаветы Васильевны. Он знал, что Рубановская будет благодарна им за букет, — она любила полевые цветы.

Отдохнув на лужайке, они отчалили от берега, когда солнце уже клонилось к западу. Александр Николаевич рассчитал, что к вечеру они приплывут в Илимск.

Дома Александра Николаевича потянуло пересмотреть литературу, описывающую путешествия учёных. Свою поездку в верховья Илима он считал неудачной и решил осенью опять совершить многодневную экскурсию, но теперь уже в низовья реки. Его интересовало там многое: флора и фауна, а самое главное — горообразование в устье Илима.

С ранних лет своей жизни он питал большую страсть к путешествиям и странствованиям. В зрелом возрасте ему захотелось познакомиться с далёкими окраинами России, с Сибирью. Теперь он с грустью подумал, что желание его исполнилось, хотя и помимо его воли. Александр Николаевич знал, что путешествия всегда давали ему благодатную пищу для размышлений. И сейчас, когда он был захвачен мыслями о человеческом бытии, познании окружающего мира, эти странствия даже по Илиму обогатят его.

Радищев взял с полки книги Георги «Описание Петербурга» и Германа «Описание России». Когда-то он читал эти сочинения. Сейчас Александр Николаевич перечитал их заново. Совсем другое, большее желал получить он от книг и их авторов — маститых учёных, после того, как сам глазами невольного путешественника обозрел Сибирь.

Обе книги, он только что заметил, являлись компиляциями и не удовлетворяли возросшим требованиям и интересам Александра Николаевича. Если бы его спросили, в чём разница сочинений этих авторов, не задумываясь он сказал бы, что Георги, по крайней мере, лучше выполняет своё дело. Он не пускается в рассуждения, избегает скороспелых суждений и выводов и рассказывает о вещах, как человек, у которого есть только глаза и уши.

Книга Германа на этот раз вызвала крайнее раздражение у Радищева. Он отбросил её на стол и, заложив руки за спину, стал ходить по комнате мелкими торопливыми шагами. Александра Николаевича возмущало, что автор был далёк от описываемого. Герман стремился делать выводы, но они получались неудачными, пытался рассуждать, но не отваживался сказать что-то своё, умное и деловое.

— Обманщик и лжец! — с возмущением сказал Александр Николаевич.

— Кто же?

Он вскинул глаза на входившую в комнату Елизавету Васильевну.

— Герман со своим «Описанием России».

Рубановская медленной и спокойной походкой прошла к столу и села в кресло. Это было её любимое место. Сколько часов и вечеров проходило у неё здесь вместе с Радищевым, то в разговоре о бытие, то о торговле с Китаем, то в беседе о семье и доме, то, наконец, за чтением какой-нибудь книги. Она протянула руку за томиком, лежащим на столе, со страницами, испещрёнными пометками и замечаниями.

— Каков, а?

Елизавета Васильевна промолчала. Радищев стал объяснять, что записи Германа часто неверны и уже устарели.

— Он пользуется, Лизанька, для описания фабрик и мануфактур сегодняшней России устаревшими списками Мануфактур-коллегии и думает, что поступает хорошо. Нет, у него просто было непреодолимое желание написать книгу и не больше…

— Ну и что же? Желание не так уж плохо, — проговорила Елизавета Васильевна, стараясь вникнуть в истинную причину его взволнованности.

— Как же отнестись тогда к его суждению? — горячо продолжал он. — Повествуя о свободе, даровавшей иметь типографии и книги, он говорит, что намерение государыни заключалось в том, чтобы, распространяя книгопечатание, возжечь любовь к наукам, но… Он кончает свою речь словом «но» и думает, что сделал нечто великолепное умолчанием, между тем, как сказал оскорбительную речь…

Теперь Рубановская догадалась. Ей стала ясна причина его вспыльчивости.

— Александр, — как можно спокойнее сказала она, — не волнуйся… Я сейчас закажу тебе кофе…

Елизавета Васильевна окликнула Дуняшу и, когда та появилась в дверях, попросила её принести Александру Николаевичу горячего кофе. Радищев поблагодарил её, и Рубановская, чтобы отвлечь его внимание от взволновавшего вопроса, спросила, как он с Павлушей съездил на железный рудник.

Радищев, хотя и понял, для чего Елизавета Васильевна переменила разговор, стал рассказывать ей все, что произошло с ним в этой поездке. Рубановская слушала его с неподдельным вниманием, как любила всегда слушать Александра Николаевича, когда он говорил страстно, с увлечением. Поездка в верховья Илима не удалась, но сама по себе была интересна.