Сложность опубликованного произведения соразмерна сложности этой «неосуществимой темы». Над «Пирамидой» много предстоит размышлять и спорить литературоведам и критикам. Они уже этим занимаются, причем некоторые люди, не избывшие «комсомольский задор» или желающие показать себя «правовернее римского папы», успели обвинить роман писателя в «сатанизме» (как доброхоты делают это и с булгаковским «Мастером и Маргаритой»)…

Дело в том, что среди авторов, пишущих о литературе в наши дни, встречаются несамостоятельные умы, безусловно, испытывающие неосознанную тоску по теоретической опоре, которую ранее они или их учителя и предшественники обретали в «марксистско-ленинской методологии». В поисках какой-то иной, новой, авторитетной опоры или подпорки они обращаются, что вполне объяснимо, к православию, к святоотеческому наследию, понятому и примененному, однако, чисто светским, мирским образом. Православное христианство и богословие не есть теория литературы. Более того, будучи приучены прежней методологией непременно бороться с узко понятым «инакомыслием», они пытаются делать это и сейчас, уже с новых позиций. Бывало, такое делалось от имени партии и все того же комсомола, теперь, получается, отдельные частные лица полагают правомочным творить сие от имени церкви. (Впрочем, Н. С. Лесков подобное занятие еще в XIX веке не без едкости называл «священноябедничеством».) Умолчать о сиих «пионерах» и «комсомольцах» было бы неверно, так как они, как правило, обладают кандидатскими степенями, да и не только кандидатскими. При этом заметим в скобках, что поскольку церковь заведомо никого из них на этакую «духовную брань» официально отнюдь не уполномочивала и не благословляла, постольку тема гордыни и все, что из нее вытекает, напрашиваются сами собой. Более того, свои личные мнения о православии и его идеях подразумеваемые авторы порой выдают, да и искренне принимают, за сами эти идеи, из чего вытекает еще ряд понятных следствий… Не хотелось бы отвлекаться на подробное обсуждение такого полного отсебятины «конфессионального» подхода к «Мастеру и Маргарите» и «Пирамиде». Напомним лишь элементарное.

Так, некорректно приписывать писателю мысли его литературных героев – герой может высказывать и нечто противоположное взглядам автора. Например, в первой части «Пирамиды» есть подлинно трагическая сцена. Бывший дьякон Никон Аблаев, затравленный «атеистическими» подручными Шатаницкого, дает им согласие «на большом рабочем собрании» публично отречься от веры. Затем он сообщает о своем грехе священнику о. Матвею, а тот неожиданно говорит дьякону о своем грехе – явно апокрифическом по происхождению личном понимании сути «голгофского подвига» Иисуса Христа на Земле. Или далее ангел Дымков подробно излагает студенту Никанору сложную картину мироустройства. Затем Никанор пересказывает услышанное повествователю, писателю Леониду Максимовичу. Тот в свою очередь сообщает все читателю, сетуя на неизбежные искажения первоначального смысла и вследствие двойной передачи, и по причине недопонимания юношей Никанором услышанного (у него «половина улетучилась из памяти, а сохранившаяся успела подернуться налетом отсебятины»)… В итоге в книге развернута картина мироздания, рядом моментов отличающаяся и от данных современной науки, и от православно-христианского ее понимания. Или еще пример: некий «старик Дюрсо», он же Бамбаласки – один из земных искусителей ангела Дымкова, – выражает мнение о невозможности Божественного чуда. Это снова отнюдь не голос автора, а голос его персонажа.

Такого рода сцены, повороты сюжета и персонажи естественны для художественного произведения. И уж вовсе неуместно критику или литературоведу пытаться осуждать «с позиций православия» книги, которые никогда не осуждала и не выказывает намерения осуждать церковь. Все те же «Мастер и Маргарита» и «Пирамида» не одиноки в том, что содержат художественное изображение «дьяволиады» и всякого рода относящихся сюда смежных явлений и фигур. Для полноты картины давайте уж тогда атаковать произведения Антония Погорельского, Ореста Сомова, Владимира Федоровича Одоевского, Алексея Константиновича Толстого и многих других русских писателей XIX века. Да что там – «Пиковую даму» Александра Сергеевича Пушкина, «Майскую ночь», «Ночь перед Рождеством», «Портрет» и вообще добрую половину произведений Николая Васильевича Гоголя, целый ряд повестей Ивана Сергеевича Тургенева («Призраки», «Странная история», «Клара Милич» и др.), «На ножах» и «Белого орла» Николая Семеновича Лескова… Типологически же такие осуждения более всего напоминают известные порывы вульгарных социологистов 20-х годов осуждать те или иные произведения «с позиций марксизма».

Не дерзая со своим ограниченным личным, мирским и светским, жизненным кругозором ответно вещать «с позиций православия», позволим себе просто напомнить читателю беседу «К юношам» свт. Василия Великого. Излагаемое им (именно православное) отношение к художественным произведениям, несомненно, весьма полезно знать. Так вот, имея в виду произведения греческих и римских (языческих) писателей, он говорит, что «когда пересказывают вам деяния или изречения мужей добрых, надобно их любить, соревновать им и, как можно, стараться быть такими же», но зато «когда доходит… речь до людей злонравных, должно избегать подражания сему…», так что, «собрав из сих произведений, что нам свойственно и сродно с истиною, остальное будем проходить мимо». «И как срывая цветы с розового куста, избегаем шипов, – заканчивает свт. Василий Великий, – так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вредного»[5].

Если так удается обходиться даже с творчеством древних язычников, то уж в произведениях русских писателей, великих и просто талантливых, тем более можно и должно находить полезное и родственное истине.

Итак, последний роман Л. Леонова будит страсти… Тем важнее трезво и спокойно анализировать его органичными для литературоведения филологическими методами. Эта книга требует отдельного обстоятельнейшего разговора, и здесь укажем лишь на некоторые узловые моменты ее сюжетно-образной структуры.

Вначале Дуня и Дымков задумывают вершить на Земле добрые дела «посредством сверхъестественного вмешательства», т. е. чуда, на которое герой способен как ангел. «Чудо нужно людям как хлеб и воздух, – говорит повествователь, – они чахнут без чуда… Чудо – это когда не знаешь, как это сделано». Однако Дуня решает посоветоваться с отцом:

Между тем Дымков куда-то пропал, и лишь позже выяснилось, что он встретил «старика Дюрсо», который посоветовал ему «развернуть дарование» – делать чудеса в цирке, где они будут восприниматься как ловкие фокусы «без риска в трибунал». Тем временем беды, за которыми угадываются козни Шатаницкого и его свиты, одна за другой обрушиваются на семью священника Лоскутова. Тот даже пытается, спасая семью, исчезнуть, пойти в странники. Сама логика изображаемой эпохи быстро пресекает этот порыв, однако в своих странствиях о. Матвей успевает узнать истинно добрых русских людей – горбуна Алешу и его мать. На фоне этих бед развертывается автономная сюжетная линия гонителя семьи фининспектора Гаврилова и его дяди, бывшего полицейского провокатора.

Роман недоработан автором, о чем успел сказать и сам Леонов, – это заметно по слабой взаимосвязанности некоторых линий, механической компоновке ряда глав, некоторой перегруженности яркой и самобытной леоновской фразы, неизменной витиеватости прямой речи его героев, затянутости их монологов, подолгу не прерываемых комментирующими репликами повествователя, и иным подобным признакам. Однако прекрасно выписаны разноречивые характеры – кроме названных выше персонажей, это, например, старший сын Лоскутова Вадим, профессор Филуметьев, комиссар Тимофей Скуднов, Сталин, а с другой стороны, начинающая «светская львица» Юлия Бамбаласки, ее приятель режиссер Сорокин и др.