Летом 1955 года с женой и двумя детьми я жил в Сен-Жан-Кап-Ферра в старой обветшалой вилле под названием «Эскапада». Обстановка была весьма экзотическая и нелепая, учитывая необычность драмы, которая развернулась тогда у нас в саду, на нашей веранде и террасе. То была встреча одного из советников Рузвельта по китайским делам, чья жизнь (как и жизнь Олджера Хисса) была сломана после вызова в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, и его бывшего друга, который донес на него и фактически его сгубил. Идея свести этих людей – Филипа Лоуэлла, жертву, и Лестера Терраду, его обличителя, – вначале привела меня в ужас. Но инициатором их встречи был не я, и мой голос на том этапе оставался только совещательным. Задумала и устроила эту встречу Дора Делорм. В молодости Дора была красавицей – этакая типично американская Венера, хотя и француженка до мозга костей не только по крови, но и по той крестьянской собственнической жилке, которая заставила ее чуть не в семьдесят лет вернуться во Францию и вложить свои деньги в землю, а не в ценные бумаги. Сейчас это была богатая, дородная дама, снисходительная и высокомерная, обаятельная и неглупая, взбалмошная и хитрая. В тот жаркий июльский день 1955 года она приехала ко мне со своим планом, потому что Пип Лоуэлл гостил у нас. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности не стала сажать его в тюрьму. Она просто внесла его имя в свой черный список, и это было равносильно изгнанию из общества. Дела Пипа были настолько плохи, что в 1952 году он покинул Штаты и приехал во Францию. Никто не знал, как ему удалось выехать из Америки, ведь у него отняли даже паспорт, и он вот уже несколько лет жил на птичьих правах в Париже – один из многих политически неблагонадежных американцев, таких же, как и он, беспаспортных и лишенных средств к существованию.

– Догадайтесь, зачем я приехала к вам, Кит? – спросила меня однажды утром Дора, подкатив к вилле «Эскапада» в своем «пежо».

– Если надеетесь заманить меня на один из ваших кошмарных пикников, – ответил я, – то выкиньте это из головы.

Дора засмеялась басом.

– Нет, пикник тут ни при чем.

– Тогда, значит, вас интересует Пип Лоуэлл, – сказал я, зная, в каком сомнительном обществе вращалась Дора. – Это тоже не пройдет.

– Но есть очень хороший повод, – проговорила она таинственно.

– Повод для чего?

– Пригласить Филипа Лоуэлла к обеду.

– Вы знакомы с Пипом? – спросил я недоверчиво.

В эту минуту вошла моя жена Эйлин с рюмкой гренадина, которую Дора тут же осушила залпом.

– Нет, с Пипом Лоуэллом я не знакома, – сказала она. – Но я много лет знала его старого друга Терраду.

– Эту сволочь! – вспыхнул я.

– А, перестаньте, – сказала Дора. – Жизнь у Террады сложилась не менее трагично, чем у Лоуэлла.

– Ерунда. Террада – лжец и чудовище.

– Ну ладно, оставим это, – оборвала она меня. – Дело в том, что Террада приезжает погостить ко мне на несколько дней, и он просил меня пригласить Лоуэлла, потому что хочет с ним встретиться и поговорить.

– Ни за что! – отрезал я.

– Почему?

– Да потому, что эта затея мне кажется чудовищной! И пользы она никому не принесет.

– Откуда вы знаете? Между прочим, Лоуэлл – совершеннолетний, – настаивала Дора, – пусть он сам за себя решает. А вдруг встреча все-таки принесет ему пользу?

– Сомневаюсь, – сказал я, но решимость моя была поколеблена.

– Террада говорит, что знал вас в Нью-Йорке, – сказала Дора, явно желая расположить меня в его пользу.

– В Нью-Йорке я знал их обоих. Тогда они были большими друзьями.

– Так пусть они снова станут друзьями, – сказала Дора.

И тут я ее понял.

– Ну что ж, – согласился я. – Во всяком случае, я скажу об этом Пипу.

– Террада будет здесь в воскресенье с женой и сыном.

– С женой и сыном? – тупо повторил я. – Вы разве не знаете, что жена Террады раньше была женой Пипа? И что их сын на самом деле сын Пипа?

Дора от всей души расхохоталась – ее округлая белая шея заходила ходуном.

– До чего же мы, смертные, глупы, – сказала она, и ее машина с ревом сорвалась с места: Дора явно боялась, что я могу передумать.

«Жена и сын Террады» снова заставили меня усомниться в разумности Дориной затеи, и я решил посидеть и поразмыслить над всем этим, прежде чем идти к Пипу. Нужно было все тщательно взвесить, поскольку я знал их еще с 1941 года, когда работал в корпорации, издававшей журналы «Тайм» и «Лайф».

В 1941 году Генри Люс предложил мне работу в отделе военной хроники, потому что я воевал в Финляндии, Норвегии, Греции и в Африке, в пустыне. Руководили отделом Чарльз Уэртенбекер и Джон Херси. Я сидел в одной комнате с Тедди (Теодором Г.) Уайтом и оклахомцем Сэмом Солтом, одним из тех газетчиков, которых вспоминаешь всю жизнь с любовью и благодарностью.

В ту зиму и весну у нас, на тридцатом этаже, собиралось много талантливых людей, всегда было шумно, весело, интересно. Мы с Тедди не относились к разряду всерьез пьющих, а вот Сэм был большой любитель выпить: он считал, что мне полезно было бы увидеть и другие аспекты американской жизни «при более благоприятных условиях». Однако в своих посягательствах на рабочее время в редакции мы несколько утратили чувство меры, и начальство решило разлучить нашу компанию. Уэртенбекеру намылили шею, а меня переселили в ту комнату, где работали Лоуэлл и Террада и где не было Сэма, так усердно поощрявшего меня в моих попытках познать тайны американской жизни. Впрочем, эта мера выглядела довольно странно, поскольку и Лоуэлл и Террада вечно пропадали по каким-то своим делам. В отношениях этих людей не было ничего предосудительного, их связывало другое – интерес к одному и тому же предмету, такой глубокий, что он сделал их неразлучными.

– Опасно там у них, Кит, – сказал мне как-то Сэм. – Смотри, будь осторожен.

С первого взгляда было ясно, что главную роль тут играл Террада. Это был крупный, плотный мужчина с мускулистыми ногами, пышной шевелюрой и широким лбом. Достаточно образованный и упрямый, он чем-то напоминал библейского пророка – во всяком случае таким он казался мне, иностранцу, – пророка тучного, а отнюдь не тощего. И к тому же человека моего поколения – словно ничего не было до него и ничего не будет после. Его отец был богемский стеклодув, мать – полька из Тильзита, имя он себе придумал чешское – по крайней мере, оно так звучало, но достаточно было одного взгляда на него, чтобы понять, что он дышит в унисон со всей остальной американской нацией.

А вот Пип выглядел легкомысленным аристократом из Новой Англии. Он всегда был весел, пожалуй, даже слишком весел, словно стыдился чего-то или пытался скрыть какую-то неудачу. Но было в нем что-то древнее, точно он существовал не одно столетие и все рафинировался и рафинировался – как и его имя, – пока Америка строила домны, города и шахты.

«Ты прав, ты прав, ты прав», – говорил он бывало Терраде, когда они обсуждали какой-нибудь важный идеологический вопрос, касавшийся войны в Европе, конституции штата Атланта, прессованной пудры «Мейфлауэр», словом, всего, что вызывал к жизни бурный расцвет Америки.

В действительности эти двое были скорее противниками, чем единомышленниками. Их разделяло… Что же их разделяло?

По наивности я вначале думал, что девушка, занимавшаяся обследованиями, которая иногда появлялась у нас и, застенчиво прислонившись к косяку, болтала со всеми нами. Хотя вообще-то она разговаривала только с ними, а не со мной. Звали эту аккуратную и исполнительную девушку Джуди Джефферсон, она была из родовитой семьи, изящная, с россыпью веснушек на носу, бледными губами и улыбчивыми глазами. То было время жемчужных ожерелий, свитеров из ангорской шерсти и облегающих юбок, и все это шло Джуди как нельзя лучше. Она имела обыкновение постукивать карандашом по зубам слегка приоткрытого рта, и это до такой степени волновало, было столь пленительно и действовало до того возбуждающе, что я вскоре понял: так, повинуясь инстинкту, проводит атаку женщина, которая догадывается, что всякого рода приемы действуют на мужчин вернее, чем ее формы. Надо сказать, что пользовалась она этими приемами весьма успешно.