— «Ты волна моя, волна! Ты гульлива и вольна: Плещешь ты, куда захочешь, ты морские камни точишь, топишь берег ты земли, подымаешь корабли — не губи мою ты душу: выплесни меня на сушу!»

Едва он закончил, как почувствовал, что бочка поднимается. Это произошло так быстро, что у Нечайкина захватило дух. Затем он услышал свист ветра в отверстии и, предчувствуя катастрофу, крепко зажмурился.

Удар был таким сильным, что бочка мгновенно рассыпалась, и Нечайкин с обручами на ногах и шее укатился метров на десять от места приземления.

Некоторое время он лежал и приходил в себя. На небе светило не по–осеннему яркое солнце, где–то поблизости ворковали голуби и каркали вороны. Пейзаж был вполне подходящим и до боли знакомым. Дома вертикально тянулись вверх, чахлые деревья сорили на ветру жухлыми листьями, откуда–то несло помойкой, и только булыжники под ногами казались какими–то не такими. Камни были крупнее.

Наконец Нечайкин встал и огляделся. Метрах в пятнадцати от него, на ящиках из–под иностранного компота, сидели два мужика и что–то пили из квадратных бутылок.

— Здорово, мужики, — издалека крикнул Нечайкин и направился к аборигенам. — Это что, Австралия что ли?

— Мыс Дохлой Собаки, — ответил мужик в грязном треухе. — Африка, едрена мать. Хочешь кокосовки?

— Да нет, с утра что–то не хочется, — ответил Нечайкин.

— А кто тебе сказал, что сейчас утро? — удивился мужик. — У нас здесь все время солнце светит. Как ни проснусь, оно светит. Африка, мать её ети.

— Мда, — почесав затылок, сказал Нечайкин. — Так в Африке ж негры живут.

— А мы и есть негры, альбиносы, — отхлебнув из квадратной бутылки, сказал мужик. Он достал из кармана грязную бумажку, раскрыл её и показал. Вот, здесь написано: «Василий Чомба. Негр». А это — Петька Лумумба, показал он на собутыльника. Мужик убрал бумажку за пазуху, вытер со лба пот треухом и пожаловался: — Жарко здесь. Одно спасение — кокосовка.

— А что, устроиться здесь можно? — осматриваясь, спросил Нечайкин.

— А почему нет? — ответил Василий. — Иди к нам на завод. У нас как раз тянульщиков люрекса не хватает. Лейблы делаем — «Маде ин Россия». — Мужик встал и, указывая грязным корявым пальцем вперед, объяснил: — Пойдешь туда, увидишь большую лужу с дохлой собакой, повернешь направо…

— Знаю–знаю, — перебил его Нечайкин. — Через два квартала за баней?

— Правильно, — поразился Василий. — Может все же хлопнешь кокосовки? Успеешь устроиться.

— Потом, уже на ходу ответил Нечайкин.

Проходя мимо лужи с раздувшейся дохлой собакой, Нечайкин плюнул в мертвое животное и с удивлением проговорил:

— Везде, бля, люди живут.

Он повернул направо и бодро зашагал к заводской трубе, которая делила голубое небо на две абсолютно равные части. Жара стояла невыносимая.

Кузнечик

Посвящается А. Пронину

«Пуля ему пробивает плечо, но тем вечером Сталора возвращается во «Вздохи» на гнедой лошади хозяина, тем вечером его кровь пачкает тигровый мех, и той ночью он спит с розовокожей женщиной». Хорхе Луис Борхес «Мертвый»

1

Конец ноября — уже не осень, но еще и не зима — время тяжелых депрессий у слабонервных и томительного ожидания перемен, даже у тех, кому нечего желать.

В это время где угодно можно услышать фразу: «да уж скорей бы зима…» Позади октябрьские праздники, до Нового года далеко, а так хочется, чтобы что–нибудь произошло. Ну, хотя бы дом, что напротив, провалился сквозь землю. Можно было бы подойти к краю огромной дыры и посмотреть: остался кто–нибудь в живых или нет.

Анабеев щелчком выкинул сигарету, кашлянул в кулак и, сдвинув брови, позвонил в дверь. Открыла Люся.

Выглядела она как всегда неряшливо: вчерашний, а может, и позавчерашний пучок колтуном лежал на темени; засаленный до блеска ветхий халат был слишком коротким, и из–под него виднелась такая же ветхая комбинация. Вид ее можно было бы назвать жалким, если бы не расхлябанная, блатная поза. Люся смотрела на Анабеева вызывающе, и тот настроился на решительный лад.

— Можно? — буркнул Анабеев. Не ответив, Люся тряхнула головой и прошла в свою комнату. Анабеев последовал за ней.

Закрыв за собой дверь, Анабеев осмотрелся. Последний раз он был здесь восемь месяцев назад. Тогда комната выглядела иначе. Вместо детской кроватки в углу стояла этажерка с пустыми бутылками внизу и самой дешевой косметикой наверху. Протертый до ваты диван, сейчас был задвинут в противоположный по диагонали угол и, видно, только сегодня накрыт чистым тканьевым одеялом. Вместо привычного трактирного бардака, на комоде, на оранжевой клеенке стопкой лежали белые пеленки, в другой стопке подгузники, рядом — спринцовка и две бутылочки с сосками.

Другим был и запах. Сложному букету, состоящему из ароматов всевозможных человеческих пороков, пришел на смену привычный дух жилья, где все подчинено распорядку дня новорожденного младенца.

Не готовый к подобной метаморфозе, Анабеев растерянно заулыбался. Слова, которые он придумывал весь день, вылетели из головы. После утреннего звонка Люси, после этого возмутительного вторжения в его семейную жизнь, Анабеев долго упражнялся на службе в красноречии. Благо, должность техника несуществующего отдела позволяла ему заниматься на работе чем угодно, вплоть до сочинительства романов.

Чтобы иметь более полное представление о результатах своих упражнений, Анабеев проделывал их в туалете перед зеркалом. Сколько справедливых упреков и железобетонных аргументов было выдвинуто им в свое оправдание. Что там шлюха и пропойца Люська? Ими можно было бы задавить даже непорочно оплодотворенную пресвятую деву Марию. Но декорации сменились, и это обстоятельство перепутало Анабееву все карты. Он набычился, сложил руки на груди и произнес совершенно бессмысленную фразу:

— Живешь, значит?

— Живу, — насмешливо ответила Люся, — твоего ребенка, вон, ращу. Иди посмотри, папа–аша.

Последнее слово было сказано с подчеркнутым пренебрежением, но Анабеев не только не обиделся, но и смутился, чего с ним не случалось уже лет десять.

Неловко, будто боясь оступиться, Анабеев пересек комнату и подошел к детской кроватке. На дне ее, по пояс завернутый в теплую пеленку, лежал младенец. Он неумело, бесцельно двигал руками, блуждал глазами и причмокивал. Каждый глаз его вращался отдельно от другого, ни на чем не задерживаясь. Иногда зрачки расползались в противоположные стороны, да так, что видны были одни белки, и было что–то жуткое в этой неестественной автономии такого точного прибора, как глаза.

— С чего ты взяла, что он мой? — неожиданно разозлившись, спросил Анабеев.

— Знаю, — так же насмешливо ответила Люся. Она внимательно наблюдала за выражением лица Анабеева и с удовольствием отметила и растерянность, и тревогу.

Только промелькнувшая неприязнь к младенцу несколько разбавила ее радость.

— Да к тебе все ходили, — сказал Анабеев. — Мой! Еще чего–о!

Распаляясь, Анабеев говорил все развязнее, а Люсина реакция вполне соответствовала его интонации. Она сжала губы, подбоченилась и, когда Анабеев закончил говорить, процедила: — Я и на алименты подавать не буду. Или плати, как договоримся, или твоей жене все расскажу. Вот ей подарочек–то будет. Пять лет–то вы прожили, нет?

Сжимая и разжимая пальцы в кулак, Анабеев шагнул к Люсе, и та с криком: «Попробуй только!» — отскочила к двери. Анабеев скрипел зубами, поводил мощными плечами, демонстрируя свое физическое превосходство, но неожиданно чертыхнулся и быстро пошел к двери.

А Люся, вернулась к детской кроватке.

— Скажешь — убью, — убедительно сказал на прощанье Анабеев. Если бы хоть чуть сфальшивил в этой последней фразе, Люся, вероятно, ответила бы ему посвоему. Но Анабеев действительно рассвирепел. Даже перед десятью зеркалами он не смог бы заставить свое лицо побагроветь до такой степени.

Анабеев выскочил из комнаты и, пока возился с замком, услышал надрывные вопли Люси.