После смерти Станиславского Мария Петровна стала часто болеть. Тем не менее самоотверженно продолжала дело Станиславского после его смерти, вела занятия в студии и увлекалась ими, как молодая. Незадолго до объявления войны она уехала в подмосковный санаторий, вскоре оказавшийся в местах воздушных боев и постоянных налетов. Я жила в это время неподалеку и часто перекликалась с ней приветами и записками через нашего общего доктора, бывшего главным врачом в санатории. Он рассказывал мне, как мужественно и спокойно относилась Мария Петровна к налетам. Когда он выводил своих больных в ближний лес, Мария Петровна со своим милым юмором уверяла, что очень любит эти ночные прогулки и наслаждается природой. Потом она стала уходить в нижний этаж и спокойно спала под вой сирен и грохот бомб, и он восхищался мужеством этой женщины -- такой хрупкой, такой слабенькой физически.
Зимой Лилина стала крепче. Мы часто говорили по телефону, и я удивлялась, как молодо, по-прежнему, звучит ее своеобразный голос с его милой московской оттяжечкой и особенными интонациями, точно это был голос из прежнего мира, из прежнего театра -- голос Сони, Ани, голос Снегурочки. Я держала в руках телефонную трубку, а создания Лилиной обступали меня со всех сторон.
И вот -- в последний год -- на нее налетела страшная, роковая болезнь. Пришлось ампутировать сперва ногу, потом руку. Конец был неизбежно близок. Приговоренная, она переносила свои муки с героическим терпением, но в последнее время так измучилась, что жаждала отдыха. Она умерла в полном сознании, сделав все распоряжения так же спокойно, ясно и умно, как прожила свою жизнь. Только ни на минуту не отпускала от себя дочь.
Почему этой чистой, светлой женщине, не обидевшей никого, широко помогавшей людям и материально, и морально, -- почему ей выпала на долю такая мученическая смерть? Может быть, только для того, чтобы дать пример, как в хрупком теле измученной старой женщины может жить большая душа, не растерявшаяся перед уходом из жизни.
В.И.Качалов
Среди питомцев "гнезда Станиславского" одним из первых завоевал любовь публики В.И.Качалов.
По рассказу самого Качалова, он прямо с университетской скамьи по страстной любви к театру стал актером. И ко времени открытия Художественного театра уже добился почти молниеносно в провинции (в Казани, у Бородая, чья труппа всегда пользовалась хорошей славой в театральном мире) первого положения и большого жалованья. О молодом артисте услыхали восторженные рассказы Станиславский и Немирович и "на веру" послали ему приглашение вступить в Художественный театр. Он согласился. Его нетерпеливо ждали, приветливо встретили и попросили "для проверки" показать себя -- устроить нечто вроде закрытого дебюта. Качалов решил "блеснуть": сыграть в одной пьесе ("Смерть Иоанна Грозного") две роли -- несколько сцен Грозного и несколько сцен Годунова. Обе эти роли он с огромным успехом играл в провинции.
И вот, уже на репетициях, выяснилось, а на дебюте подтвердилось, что Художественный театр и провинциальный актер говорят на разных языках. Станиславский, который в вопросах искусства был беспощаден и всегда говорил "правду, правду и ничего, кроме правды", пришел к Качалову в уборную взволнованный, расстроенный и, точно извиняясь, стал ему говорить, что он удивляется, как тот успел так скоро и так прочно приобрести все, что было плохого в старом театре.
-- Вы -- чужой нам, чужой! -- горестно повторял он. -- Может быть, года через два-три вы освоитесь с нами, поймете нас, примете то, что у нас. Но сейчас -- вы чужой!
Вот тут-то и сказалась та истинная любовь к искусству больше, чем к себе, которая отличает Качалова. Другой молодой актер, уже избалованный успехом, вероятно, отряхнул бы прах от ног своих, вернулся бы в провинцию на первое положение и большое жалованье и забыл бы думать о своем неудачном дебюте, приписав его "чудачествам" Художественного театра. Качалов остался. Без ролей, "чужой", "лишний", он не только не ушел, но загорелся желанием понять, найти то, что он видел у других в театре. В это время репетировали "Снегурочку".
В течение двух месяцев Качалов, совершенно отбросив мелочное самолюбие, не будучи занят даже на выходах, не пропустил ни одной репетиции, ни одного замечания Станиславского, ни одного режиссерского указания: смотрел, слушал и -- учился.
Роль Берендея ни у кого не ладилась. По истечении двух месяцев к сидевшему, по обыкновению, в темном уголке зала Качалову подошел Станиславский и сказал:
-- У меня ничего не выходит из Берендея. И ни у кого роль не идет. Все пробовали... Попробуйте и вы.
Сердце забилось у Качалова так, как не билось перед дебютом.
Я хорошо помню первое представление "Снегурочки".
Начался второй акт -- палаты сказочного царя Берендея. Дворец еще строится. Всюду леса. Берендей -- сереброкудрый старец в длинных сияющих одеждах, -- сидит на возвышении и расписывает кистью колонну. На сцене трудятся рабочие, поют гусляры, величая царя, скоморохи возятся и пристают к нему -- и вдруг в пеструю гармонию шума, музыки, скоморошьих прибауток словно вступила великолепная мелодия виолончели, словно густой мед пролился -- это был голос Качалова, который впервые услыхала Москва.
Весь театр затаил дыхание, слушая его...
Качалов рассказывает, как уже после первой репетиции Станиславский подбежал к нему радостный, растроганный и стал восклицать:
-- Он наш, наш! Это чудо какое-то!
По окончании были объятия, поцелуи, вся труппа обступила Качалова, и с того дня он стал "своим", близким, товарищем, полноправным членом коллектива. А с первого же представления -- и любимцем Москвы, которым остается до сих пор.
В то время "среброкудрому старцу" было лет двадцать пять.
Много лет я следила за ним, видела его почти во всех его ролях.
Года два назад я шла по одному из тихих московских переулков и вдруг увидала, как из дверей своего дома выходил Качалов. Мне не захотелось окликнуть его и вывести неизбежным бытовым разговором из того сосредоточенного настроения, которое я угадывала в нем. Мне просто хотелось смотреть на него, как на особое явление в этом осеннем дне, в этом шумном городе -- явление, полное какого-то внутреннего значения и большой красоты. Я издали следила за его стройной фигурой, за его молодой, ритмической походкой и думала: "Качалов -- человек высочайшего изящества и благородства".
Он дошел до пересекающей улицы и скрылся, а я пошла своей дорогой и невольно стала вспоминать старые годы.
Много лет назад в Петербурге я разговаривала с одним видным критиком.
-- Видел вашу "Вечность в мгновении"; я смотрел ее в Малом театре с Горевым, и, представьте, здешний Леонато был не хуже! Совсем юный любитель -- студент! Но пойдет далеко. Божественный голос! Запомните это имя.
Запомнила: В.И.Качалов.
Два-три года спустя. Премьера "Снегурочки" в только что начинающем свою славную деятельность Московском Художественном театре. Разговоры в антрактах:
-- Каков Берендей! Какой голос, какая красота!..
-- Далеко пойдет! Он из провинции. Новое для Москвы имя: Качалов.
Еще несколько лет... Гастроли Художественного театра в Петербурге. Белые ночи, обещание весны в воздухе... Молодежь беснуется от восторга, забрасывает гастролеров цветами...
Мы едем после спектакля ужинать к нашим друзьям. С нами одновременно вносят огромную корзину белых роз.
-- Кому это?
-- А это у нас остановился Качалов, -- улыбается хозяйка дома, -- белые розы каждый день, а от кого -- не знаем!
Качалов тут же -- спокойный и задумчивый, как Гамлет, с волосами лунного цвета. Он смущенно опускает глаза:
-- Я сам не знаю.
Потом много премьер в Московском Художественном театре, каждый год гастроли в Петербурге. Сколько ролей -- и каких!.. Спившийся Барон в "На дне" Горького и Юлий Цезарь Шекспира, где "один жест Качалова, по выражению культурнейшего человека того времени, А.Ф.Кони, дает больше, чем лекция по античной культуре". "Иван-царевич", Ставрогин в "Бесах" Достоевского и Иван Карамазов в его жутком разговоре с чертом, о котором психиатр Бехтерев говорил, что он мог бы служить лекцией по раздвоению личности. Петя Трофимов в "Вишневом саде" Чехова, студент, вечный обитатель московских тюрем, в поношенной куртке, и бледный, царственный Гамлет, аскетический пастор Бранд Ибсена и жадно любящий наслаждения жизни Пер Бает. Всех не перечтешь.
