Щебетала Кошева, "кошечка", как ее ласково звала публика, изо дня в день все одно и то же, с той разницей, что сегодня ее звали Ниночка, и она щебетала: "Папочка, я его люблю", -- а завтра -- Лидочка, и она щебетала: "Дядечка, я его люблю!" Вторила ей Мартынова, тоже кругленькая и розовая, только постарше, игравшая не девиц, а дам или вдовушек, и вместо: "Папочка, я его люблю", -- щебетала: "Ах, Жан, осторожнее -- муж увидит!" Дальше не шло.
По ходу действия постоянно закусывали и выпивали, тогда особенно бойко торговал буфет, и купеческие сынки и их папеньки в антрактах возвращались в ложи еще румянее. Эти пьесы так и назывались -- "буфетные" и очень поощрялись дирекцией.
Ставили главным образом фарсы Мясницкого, Крылова, Шентана и Кадельбурга. Мыслей на сцене не было: были одни слова. И вдруг в эту атмосферу мещанского благополучия словно камень бросили в стоячую воду, -- в театре появилась Яворская.
Беспокойная женская фигура... не кругленькая и не розовая. Послышался нервный, резковатый, совсем не щебечущий голос. Вместо подпрыгивания милых куколок, сверкнула змеиная грация, и поразила совсем иная манера, чем у "кошечки": какая уж кошечка -- скорей "тигрица до кончика когтей", как одна из героинь, которых она играла (Ольга Ранцева в "Чаде жизни" Маркевича).
Л.Б.Яворская была уроженкой Киева. Отец ее (по происхождению француз, из рода бежавших из Франции во времена Нантского эдикта гугенотов) занимал какую-то важную должность, а мать была из почтенного немецкого семейства.
Она еще с детства, как это часто бывает с детьми, живущими в тесных рамках домашнего деспотизма, мечтала о "свободе". И вот четырнадцатилетняя девочка с белокурыми косами, "Снегурочка", выкалывает глаза на царском портрете, отчего папашу-генерала чуть не хватает удар... Дух протеста стал преобладающим в ее натуре. Она протестовала против всего, что ей казалось рабством. К сожалению, часто таким рабством ей казалось то, чего нельзя было бы определить другим словом, кроме "нравственного долга". Но при этом она иногда попадала в худшее рабство -- в рабство к самой себе. Как бы то ни было, жизнь ее сложилась бурно и беспокойно.
Со школьной скамьи она вышла замуж за своего учителя истории, конечно, против желания родителей. Брак оказался неудачным: муж, который в гимназии так увлекал девочек историческими перспективами и идеалами, в жизни любил выпить, играл в картишки и изменял молоденькой жене, называя ее страдания по этому поводу "мещанством". Она "сожгла свои корабли" и уехала в Петербург, чтобы поступить в драматическое училище. Окончила театральное училище по классу Давыдова, но по окончании школы ее не приняли в Александринский театр (ту же участь разделила и В.Миронова, впоследствии известная петербургская артистка. Обеих не нашли достойными быть принятыми даже на маленькие роли. Но что удивляться, когда в свое время самого Давыдова удалили из школы за "неспособность"?..). От этого удара она не пала духом, а отправилась в Париж и там целый год занималась с актером парижской Французской комедии Го. После этого приехала в Москву и пошла к Коршу. Она поступила не так, как я, и "на выхода" не просилась, а, невзирая на свой "волчий билет", заявила ему:
-- Дайте мне продебютировать в "Даме с камелиями".
Корш показал белые зубы в улыбке, но лисьи глазки смотрели на нее ласково: он чутьем опытного человека, лет двадцать "евшего театральный хлеб", учел и тут ее возможности:
-- Дитя мое, ученица! Я вас охотно приму на маленькие роли: обыграйтесь, голуба, там увидим...
-- Рискните! -- сказала она и посмотрела на него так, что он тут же решил (это он сам нам потом рассказывал): "Рискну!"
И рискнул.
Отметили два-три серьезных критика. Заинтересовались рецензенты и вообще театральная Москва. Корш стал давать ей одну большую роль за другой, начал меняться репертуар, а с ним и публика. Литературно-театральный мир стал заглядывать на коршевские "пятницы", появилась учащаяся молодежь, всегда чуткая ко всему живому и новому, и звезда Яворской ярко загорелась.
Когда мы познакомились с ней, она уже занимала положение "премьерши", и скоро ей был дан бенефис.
Для своего бенефиса она выбрала пьесу С.Ковалевской, знаменитой женщины-математика, и шведской писательницы Эдгрен-Леффлер "Борьба за счастье". Пьеса была серьезная. И Корш отговаривал ее и уверял, что пьеса сборов не сделает и успеха не будет, и что это "тощища", но она настояла на своем. Мы взялись исправлять плохой перевод пьесы. В это время она играла трагедию Писемского "Самоуправцы" и по ходу действия должна была весь последний акт сидеть якобы в подвале, откуда ее в конце акта освобождали, и она с воплем кидалась на сцену из люка. Таким образом, в начале акта ей приходилось спускаться в люк под сценой: там-то, при свете огарка, примостившись на груде пыльных декораций, мы вдвоем правили пьесу, дорожа каждой минутой. Помню это рембрандтовское освещение во мраке подземелья, огарок, освещавший Лидию Борисовну в белом пеньюаре, с распущенными золотистыми косами, помню нашу усердную работу вполголоса, когда мы перечитывали фразу, потом трагический шепот моего старого знакомца, Ивана Никитича: "Лидия Борисовна, ваш выход!" -- и ее вопль и быстрое движение, точно влет всей белой фигуры в зияющее отверстие люка...
"Борьба за счастье" прошла с огромным успехом. В первый раз на сцене театра Корша появились рабочие как герои пьесы. Пьеса эта, затронувшая впервые на русской сцене рабочий вопрос, хотя и несмело, произвела сильное впечатление. Особенно увлекалась ею молодежь. Все больше и больше говорили в Москве о новой артистке, о ее "культурности", о ее "смелости". Но с этим, как всегда бывает, разгоралась и зависть, и вражда. Коршевские актеры шипели: "Появилась какая-то девчонка, забрала в руки весь репертуар! Образованная... скажите, пожалуйста, небось, Мочалов и Щепкин необразованные были, а поди-ка, дотянись до них?"
К окончанию сезона Яворская завоевала себе прочное положение в театре, а попутно укрепилась и углубилась наша молодая дружба. С ней я и попала в первый раз за границу. Вот как это было...
Мне вспоминается самое начало великого поста -- начало отдыха для всех связанных с театром людей. Яркое по-весеннему солнце, первые колеса на улицах, капель и воробьи, весело купающиеся в лужах... Я поехала на Курский вокзал проводить А.П.Чехова, уезжавшего на юг. Повезла ему на дорогу бледно-лиловых гиацинтов и лимонно-желтых тюльпанов (Чехов так любил цветы, что ему не странно было подносить их). Этот букет нашел отклик... Несколько лет спустя он сделал на подаренной мне книжке шутливую надпись: "Тюльпану души моей и гиацинту моего сердца", -- и, верно, когда писал это, вспоминал тот весенний день и нашу веселую компанию. На вокзале было много провожавших нашего милого "Авелана", в том числе Яворская. Она тоже на другой день уезжала за границу.
Я грустно сказала: "А я, как в старом анекдоте: "Все разъехались, одна я не разъехалась..." -- "А почему бы вам не поехать за границу? -- спросил меня "дедушка" Саблин, редактор "Русских ведомостей". -- Поезжайте вот с Лидией Борисовной, вдвоем приятней!" -- "Легко сказать!.. Во-первых, денег на это нет..." -- "А на что же авансы? -- перебил меня Саблин. -- Вы свободны, редакция даст вам аванс, а вы нам напишете несколько фельетонов -- и все будет отлично". Нужно ли говорить, с каким энтузиазмом я приняла это предложение, и на другой день мы уже выехали через Вену в Италию.
Первого путешествия за границу нельзя забыть, но рассказывать о нем очень трудно. Италия, античные развалины Рима, роскошные памятники Флоренции, сказочная красота Капри и поэзия Венеции -- все это захватило и увлекло. А впереди -- Париж. Он и пугал и манил. Столько о нем слышала, читала.
