Театр этот, как часто бывало после того, как какой-нибудь артист выделился в какой-либо роли, на время "ставил его на полочку" и обрекал на бездействие -- вроде как землю под пар.
Так было и с ней, и это не мирилось с ее страстной любовью к театру и потребностью творчества. Она потом и ушла с Михайловским -- он держал театр в провинции, где она могла дать простор своему оригинальному дарованию. Одно время она была в Петербурге и там с выдающимся успехом сыграла роль Электры в трагедии Гофмансталя, "выдержав экзамен на трагическую актрису первой марки", как говорила пресса. Но трагедия в то время была не в ходу, и дальше этого не пошло. После смерти мужа Роксанова вернулась в Москву и долго отдавала все силы театру, работая в студии МХАТ как актриса и режиссер.
Она часто приходила ко мне выплакаться на "родной диван", выплакавшись, по-детски засыпала, а выспавшись, вставала с хорошим молодым аппетитом, которому никакое горе не мешает. Тут обычно приходил на помощь дядя Лева, отправлявшийся на кухню готовить какую-нибудь "сибирскую яичницу", а иногда приезжал В.А.Гиляровский, "дядя Гиляй", как его звала вся Москва. Занятный человек: в юности ходил в народ, бурлачил на Волге, служил в цирке. В то время это был человек лет под пятьдесят, деловой, солидный; от его бурного прошлого у него оставалась только любовь к театру и стихам да огромные знакомства в "мире отверженных": не один бродяга и босяк в его доме получал помощь и подкрепление в память прежних дней. А.П.Чехов ценил Гиляровского и считал его чистым и честным человеком. Гиляровский любил нашу молодую компанию и особенную, хотя невинную, слабость питал к Роксановой. Он как-то всегда чутьем угадывал, когда она у меня, что, впрочем, было нетрудно, так как она больше времени проводила у меня, чем в своей комнатке. Обыкновенно он привозил, "поделиться" с нами, какой-нибудь замечательной украинской запеканки или колбасы, которую ему присылали чуть ли не из Миргорода и про которую он говорил, прижмурясь и с непередаваемым выражением:
-- Это, скажу я вам, не колбаса, а улыбка природы!
Потом уютно усаживался и начинал смешить задумчивую Марусю рассказами или экспромтами, на которые был большой мастер.
Самым частым и дорогим для меня гостем был "дядя Лева" -- Родионов, о котором я уже упоминала.
На моих вечерах угощение было незамысловатое: традиционный винегрет, котлеты с макаронами и легкое красное вино, не считая поднесенных конфет и пирогов... Однако веселились от души, шумно приветствовали Н.Е.Эфроса, являвшегося из ночной типографии, и расходились только под утро, хотя всем нужно было, кому на репетицию, кому в редакцию, кому в университет... Все мы были молоды, здоровы -- и в поре достижений и расцвета.
В моей маленькой московской квартирке собиралось много народу. Вечно кто-нибудь гостил: наезжал отец из Киева, сестренки, петербургские друзья... По торжественным дням, например, в Татьянин день, бывало человек до шестидесяти и умудрялись даже танцевать. Помню, как отплясывал "ойру" молодой гигант Шаляпин с моей крошечной тетей А.П.Щепкиной...
Шаляпин тогда только что перешел в Москву из петербургского Мариинского театра, где дирекция "проглядела" его. Оттуда его уговорил уйти в Частную московскую оперу известный Савва Мамонтов, человек, на таланты чуткий необычайно (он сам про себя говорил, что его главный талант -- находить таланты).
Мамонтов -- крупный делец, строивший Ярославскую дорогу, -- был характерной московской фигурой. Он держал оперу, а в его именье Абрамцево был настоящий приют для молодых художников: он открыл Врубеля, у него пошел в ход Коровин и многие другие. Кроме того, он устроил у себя большой завод керамики и увлекался майоликой. Был по тому времени новатором, сам не чужд был музыки -- его комическую оперу "Каморра" играли повсюду. Он был впоследствии под судом -- по делу железной дороги -- и просидел несколько времени в тюрьме. Там он лепил, писал... вылепил свой портрет -- барельеф, который подарил мне с надписью из "Книги Иова"...
Суд его оправдал, но на гордого старика это все очень подействовало, и он как-то быстро после этого ушел в тень и вскоре умер.
В то время, о котором я пишу, это был живой человек, седой, с огненными глазами. Он любил петь неаполитанские песенки и не раз аккомпанировал себе на моем пианино. В его театре впервые поставлен был "Садко" Римского-Корсакова, в новых тонах, опережавших рутинные постановки Большого театра. Морскую царевну пела жена Врубеля, одетая по его эскизам. Впечатление от оперы было громадное. Я никогда не плакала в театре, но тут музыка, особенно то место, когда разливается Волхова, покидая Садко, так подействовала на меня, что я заплакала, и помню, как был доволен этим Савва Иванович. Он ходил и говорил:
-- А у меня нынче в театре две Волховы разливаются: одна на сцене, а другая в третьем ряду...
Шаляпин во многом обязан ему своим быстрым успехом. Он выделил молодого певца, ставил для него все, что тот хотел, окружил его художниками, нянчился с ним, как с любимым детищем. Молодой, какой-то стихийный талант Шаляпина сразу покорил Москву, и только о нем и говорили. Его игра в опере, где до тех пор царила полная искусственность позы и фразы, пение "в рампу" и не отрывающиеся от дирижера взгляды, поражала с непривычки.
Он тогда еще не облекся в величие славы -- был молод, непосредствен и искренен, как большое, иногда нелепое дитя...
Вне сцены он казался неуклюжим: длинный, очень белокурый, с круглым русским лицом -- такой простой паренек с Волги, так бы и надеть ему, казалось, синюю пестрядинную рубаху да лапотки... Когда его в первый раз привели к М.Н.Ермоловой, очень заинтересовавшейся молодым артистом после того, как видела его в Мефистофеле, и он вошел к ней, застенчивый, не зная куда девать длинные руки, она даже воскликнула:
-- Как... это Шаляпин? -- так непохож был вошедший на сатанинский образ Мефистофеля, яркий и до жути проникнутый гётевской иронией, -- Шаляпин давал Мефистофеля не Гуно, а Гёте.
Шаляпин сконфузился и пробормотал:
-- Да уж извините... какой есть...
В молодой компании он не стеснялся. Когда разойдется, то необыкновенно талантливо рассказывал анекдоты... Запомнился горбуновский рассказ, который он передавал неподражаемо, как пьяненький описывает свое впечатление от посещения попа: как у него все хорошо, попадья такая вальяжная, поп сидит, чай пьет, канарейка, птица Божия, заливается-поет, а самовар стоит, и кран у него расписной... Потом рассказ его все спутывается и спутывается и кончается тем, что уж "попадья птица-божия заливается-поет, а поп стоит, и кран у него расписной..."
Пел он какую-то песенку про "лапотки лыковые", и тут казалось, что сидишь летним вечером на сене и слушаешь деревенского певца...
А иногда читал свои сильные, хоть не отделанные стихи "Ночь на Волге".
В нем всегда чувствовалась какая-то безудержность. Если угощаться пельменями, так поставить целое ведро... Выпить все, что на столе стоит, независимо от того, что это такое: квас, молоко или вино. "Коль ругнуть, так сгоряча, коль рубнуть, так уж с плеча!" Его горячность часто устрашала окружающих, особенно, когда он нервничал в театре. Тут уж не попадайся ему под сердитую руку: не посмотрит кто -- портной или директор театра, разгромит... Помню -- он уже был в Большом театре -- рассердил его чем-то управляющий конторой фон Бооль. Шаляпин требовал его к себе и восклицал:
-- Подайте-ка его сюда... Я его так отделаю... Фон-то из него выбью -- одна боль останется...
Я всегда побаивалась встреч с ним на улице. Он поступал со мной просто: брал под локти и ставил на какое-нибудь возвышение, вроде выступа крыльца, уверяя, что иначе не может со мной разговаривать.
Как-то мы с ним в Литературном кружке пошли собирать в чью-то пользу деньги: он настоял, чтобы мы шли под руку... Я ему приходилась приблизительно до пояса, и за нами толпы ходили: верно, было забавное зрелище.
