Юрьева я знала с моих детских лет. Он учился в Москве и здесь провел свою молодость. Юношей Юрьев поступил в театральное училище при Малом театре и, еще будучи учеником, получил ответственную роль в спектакле "Северные богатыри" Ибсена в бенефис Федотовой. Юный ученик выступил рядом с такими "богатырями" сцены, как Ермолова, Ленский, Федотова, и не посрамил себя.
Я была на его дебюте. Помню то сильное впечатление, которое произвели его молодость, красота и свежее волнение, с каким он играл "скандинавского молодого львенка". Красив он был, как Ангиной, и имел большой успех даже в том блестящем окружении. Вся Москва интересовалась им. Заинтересовался и Петербург. Его стали настойчиво звать туда. Он уговорил горячо любимую мать и сестер переехать с ним и перевелся на Александринскую сцену. Приблизительно в то же время я стала часто бывать в Петербурге, там я видела его на сцене и встречалась с ним в обществе. В Александринском театре он что называется "пришелся ко двору" -- на нем совсем не было того особого "отпечатка", который, по словам поэта, лежал "на всех московских". Савина встретила его благосклонно. Юрьев создан был для классических ролей. Великолепный голос, фигура для модели античных статуй, дикция (неизвестно откуда взявшаяся и совсем не характерная для школы Малого театра) размеренно четкая, так шедшая к шестистопному ямбу Александринского стиха, -- все как нельзя больше шло к классическим ролям. Вот что, между прочим, как-то писал о нем Блок: "Юрьев... представитель классической традиции в театре. Классицизм, в отличие от романтики и натурализма, состоит в том, что дается зрителю твердый каркас: такие зрители, как я, умеющие смотреть, украшают этот каркас любыми узорами, вот и я украшал Юрьева и сразу отличил его от всех других, как предмет, годный для украшения. Юрьев говорит, движется, гримируется, носит себя -- так, что фантазии зрителя просторно. Вот почему он -- художник".
Я привела эти строки потому, что они очень хорошо определяют свойства Юрьева как актера и его отличие от других. Помню, как мы ездили вместе с Юрьевым на открытие памятника Пушкину в Святых (ныне Пушкинских) горах. Это было в мае месяце. Еще не было теперешней железной дороги, и приходилось ехать от станции Остров верст пятьдесят лошадьми. Ехали мы целую ночь, вчетвером в коляске (артистка Яворская с мужем, писателем Барятинским, Юрьев и я). Ночь была северная -- белая, таинственная, с запахом распускающихся почек и робкими запевами первых соловьев, но холодная до ужаса. Мы продрогли в легких пальто. По дороге, на полпути, была устроена земством для привала встреча -- какой-то дом, где приезжавших ждали местные власти и угощение. Барятинский рассказывал потом, как забавно было, когда коляска остановилась и оттуда быстро вылетела я и поспешила к дому, с восклицанием: "Ради бога, рюмку коньяку, я совсем замерзаю!" -- а за мной медлительно и грациозно вышел Юрьев и вежливо попросил: "Нельзя ли достать стакан горячего молока, чтобы согреться?" Он вообще в то время напоминал "красную девушку", так был застенчив.
Много лет спустя мне пришлось жить по соседству с Юрьевым, в той усадьбе, где проводила часть лета М.Н.Ермолова. Юрьев жил от них верстах в пяти. Он часто бывал у дочери Ермоловой, ездили и мы к нему.
Эти поездки были интересны тем, что переносили нас в далекие времена -- в эпоху "из дальних лет". Прошлое, о котором читали у Пушкина, Толстого, Гончарова, вставало как живое... В то время вообще многое еще не совсем исчезло, что теперь кажется сном или историческим рассказом. Нам, людям дореволюционного периода, картины и образы прошлого века были гораздо ближе, чем теперешним людям эпоха нашей молодости, хотя нас отделяло от них около столетия, а молодежь от нас отделяют какие-нибудь три десятка лет: такие колоссальные перемены произошли за это время. Поездка к Юрьеву на лошадях по проселочным дорогам, с позванивающими под дугой бубенцами, аромат полевых цветов и мяты, остановки, чтобы нарвать ландышей или ночных фиалок, белоголовые ребятишки у околиц, для которых наготове были паточные леденцы в пестрых бумажках с золотой канителью за то, что они отворяли ворота... Потом -- старинный дом с колоннами, обветшалый и полупустой, но сохранивший какие-то дедовские кресла, портреты, книги в сафьяновых переплетах... И радушие семьи... Большая терраса, перед которой текла мелководная, но красивая река Сабля. На террасе -- огромный стол с букетом цветов. Обед с кулебякой и мороженым, старая нянюшка, царившая в девичьей и кухне и ласково встречавшая друзей своего выпестованного ненаглядного Юрочки. А сам он -- уже не робкий юноша, но зрелый человек, радушный хозяин, "глава семьи", кругом -- сестры, племянники, молодежь -- ученики Юрьева по театральной школе... Смех, рассказы, воспоминания... Между прочим, за мороженым вспоминали, как Юрий Михайлович на именинах у М.Н.Ермоловой, попав к ней на званый обед, съел по ее настоянию две порции мороженого, куда повар нечаянно вместо сахара всыпал соли. Сама хозяйка не ела мороженого, но приветливо угощала юного гостя, а он от смущения не смел отказаться и покорно ел... После обеда -- прогулка по милым местам, таким русским, по рощам и лугам, а потом -- обратный путь при луне, под мелодичное позванивание бубенцов, отдаленный лай собак, ночные звуки: перепел, "спать пора, спать пора..." Казалось, будто это все происходит лет сто тому назад... Так ездили тургеневские герои из какого-нибудь "Затишья" к себе домой, так ездил еще Ленский к Онегину...
С семьей Ермоловых Юрьева связывали близкие отношения. В тридцатых годах он на несколько лет оставил Александринский театр для московского Малого, и эти годы он жил в доме Ермоловой, у ее дочери. Там я постоянно встречалась с ним, так как тоже в свои выезды из Ленинграда останавливалась у Маргариты Николаевны. И вот тут я увидала нового Юрия Михайловича. Он открыл новый источник творческой радости -- стал писать свои записки.
Книга эта произвела большое впечатление, и, действительно, это очень ценная вещь: в ней так мало "ячества" и так живо и непосредственно отражены многие театральные впечатления, встречи и лица, что она дает богатый материал историкам театра.
Что во всем этом мне особенно было интересно, это как Юрий Михайлович начинал писать. Он, как малый ребенок, пробующий ходить, с трудом делал свои первые шаги. Все для него было ново и непривычно. В голове его рождались образы, воспоминания, мысли, выводы, заключения властно, стройно и неудержимо, а непривыкшее перо иногда вдруг не слушалось и останавливало творческий процесс на каком-то слове или согласовании двух слов, которые не давали кратко и точно уложить в форму мысль, и требовательный художественный вкус протестовал. Юрий Михайлович появлялся не раз в столовой, большой, красивый, важный, с растерянно-детским выражением лица, и добродушно спрашивал:
-- Что мне делать с этой фразой?.. Никак не выходит...
Но время и практика сделали свое дело, и он овладел всецело секретом, как писать так же просто, как говоришь, -- и больше уже не нуждался в советах, хотя всегда с удовольствием и внимательно принимал их, когда читал нам вслух свои новые главы.
Сейчас он работает с увлечением уже над третьим томом своих воспоминаний и, кроме того, весь горит двумя благородными делами: он строит народный дом в селе Троица-Нерль, а в бывшем имении М.Н.Ермоловой устраивает для артистов дом отдыха ее имени.
Совсем недавно он отошел от письменного стола, чтобы сыграть "Маскарад" в Ленинградской филармонии, в концертном исполнении; по отзывам видевших -- играл вдохновенно, совсем по-новому и взволновал театральный Ленинград.
В те годы, о которых я пишу, в Александринском театре Юрьев играл в моей пьесе "Кулисы" адвоката, а в "Флавии Тессини" -- князя. Первую роль он потом передал Горин-Горяинову, который в ней, между прочим, гримировался под моего мужа, взяв его характерную седую прядь над правым виском в темно-русых волосах...
