— Да.

— И вы верите в бога и в возмездие божье?

— Да, верю…

— Мистер Квэйл, право же, мое терпение истощается! — хмуро сказал судья Мастере. — Прошу вас перейти к существу дела и поскорей покончить с тем, что, несомненно, является тягостным испытанием для этой девушки.

Отец только молча взглянул на судью Мастерса, но так, что даже меня повело от этого взгляда. Это было все равно, как если бы он прямо обозвал судью набитым дураком.

— Хорошо, буду по возможности краток. Скажите, Пегги, в ту ночь вы долго спали? Я подразумеваю — до того, как начался пожар.

— Нет.

— Но все-таки спали? Ну, хоть час или полчаса?

— Нет, — с запинкой выговорила Пегги. — Я совсем не спала.

— Следовательно, когда начался пожар, вы бодрствовали, так?

— Да, пожалуй, так, — пробормотала Пегги.

— Поднимите голову, Пегги, а то вас не слышно, — мягко сказал ей судья Мастере. — Отсюда трудно разобрать слова.

— Да, пожалуй, так! — подняв голову, повторила Пегги.

— Как, по-вашему, вы бы услышали, если бы кто-то вошел в дом с улицы и поджег его?

— Да. Пожалуй, так.

— В таком случае, я спрашиваю вас: входил ли той ночью в дом кто-то, кто мог произвести поджог?

— Нет. Никто не входил.

— Вы в этом уверены, Пегги?

— Да. Совершенно уверена.

— Иными словами, вы точно знаете, что ваш отец не пробирался той ночью потихоньку в дом и не поджигал его?

— Да, точно знаю. Не пробирался и не поджигал.

Страпп встал и обратился к судье:

— Ваша честь, я полагаю, никто здесь не станет оспаривать это заявление.

Было что-то угрожающее в непоколебимом хладнокровии отца.

— Вполне согласен с вами, — сказал он Страппу и снова повернулся к Пегги: — Из ваших слов следует, что, если бы кто-то произвел умышленный поджог вашего дома, вы бы не могли не знать об этом. Правильно я вас понял?

— Да.

— В таком случае, прошу вас, помня о данной вами присяге и о вашем дочернем долге, ответить мне на следующий вопрос: был ли в ту ночь произведен кем-то умышленный поджог вашего дома?

— Протестую! — взорвался Страпп. — Это беспримерная, неслыханная жестокость — подвергать молодую девушку такому допросу!

Отец вопросительно поднял глаза на судью Мастерса; впрочем, он не сомневался в ответе.

— Продолжайте, мистер Квэйл, — отрывисто и зло сказал Мастере, — но скажу вам прямо, мне все это очень не нравится.

— Итак, Пегги, можете ли вы сказать, что в ту ночь был произведен умышленный поджог вашего дома?

Пегги теперь смотрела только на моего отца. Ей уже было ясно, что сейчас произойдет, она поняла это, когда никто другой еще не понимал, разве что сам Локки и миссис Макгиббон, которая сидела в публике и судорожно завязывала узелок за узелком на своем платочке.

— Да, пожалуй, — выговорила Пегги.

Все в зале оцепенели.

— Точнее, Пегги. Был поджог или не был?

Страпп так стремительно вскочил, что мне на миг показалось, будто он сейчас ударит отца своей волосатой лапой. Завязался бурный, ожесточенный спор. Но спорить было, в сущности, не о чем. Пегги — важнейший свидетель, ей задан вопрос, от которого зависит исход дела, поставлен вопрос правильно, ответ требуется четкий и недвусмысленный, свидетельство дочери против отца исключено предыдущими вопросами.

— Продолжайте, — сквозь зубы произнес судья Мастере.

И отец повторил свой вопрос:

— Пегги, был ли в ту ночь произведен умышленный поджог вашего дома?

— Да… — сказала Пегги, и две крупные слезы выкатились из ее зеленых глаз.

Никто не крикнул, не запротестовал; на глазах у нас распинали человеческую душу во славу некоего безликого божества, пожелавшего так, а не иначе определить в этот миг ее судьбу. Жалость, сочувствие, понимание, даже гнев — каждый из нас испытывал все эти чувства, но было тут нечто еще, что безотчетно понимали все: здесь, не где-то вообще в мире, а именно здесь, решается большая жизненная проблема, и горе нам, если она не будет решена правильно. Я давно уже перестал делать заметки в своем блокноте. Том давно уже позабыл, для чего он здесь.

В пустой и гулкой тишине прозвучал следующий, логически неизбежный вопрос:

— Кто же поджег дом, Пегги?

И прежде чем кто-нибудь успел вмешаться, Пегги одним пальцем смахнула слезу и сказала:

— Я…

Отец отвел глаза от Пегги еще до ее ответа, словно знал все заранее; он теперь смотрел в другую сторону, туда, где на скамье для свидетелей, ожидающих вызова, сидел Локки. А Локки глядел на дочь, и по лицу его текли слезы. И тут я услышал, как миссис Макгиббон закричала с галереи:

— Нет, нет, нет! Это неправда!..

Все в зале опешили, еще не понимая смысла того, что произошло; только для отца, казалось, самообличение Пегги не было неожиданностью. Впрочем, когда я теперь вспоминаю все это, мне хочется думать, что и он не догадывался об истине и действительно хотел установить, не было ли в доме кого-то постороннего — Финна Маккуила, например, или еще кого-нибудь из приспешников Локки. И так, вероятно, считали тогда все, кто слушал, как он ведет допрос, — все, вплоть до Страппа и судьи Мастерса.

Но одно слово Пегги опрокинуло все расчеты и предположения.

Отца хватило еще на один зловещий вопрос:

— А ваш отец об этом знал, Пегги?

Он понимал, что вопрос будет тотчас же опротестован, но мне кажется, ему хотелось снять с Пегги тяжесть вины и переложить ее на Локки. Но Пегги молчала, что само по себе уже было ответом, а судья Мастере отчаянно колотил в стену молотком, призывая к порядку, а Страпп вперемежку с протестами кричал на Пегги:

— Ни слова больше, Пегги, слышите? Молчите и не отвечайте ни на какие вопросы, все, что вы теперь скажете, будет свидетельством против вас самой!

Наконец судье Мастерсу с помощью полицейских удалось кое-как водворить тишину, и он обратился к моему отцу с бессильной злостью в тоне:

— Мистер Квэйл, примененная вами тактика допроса положительно вышла за пределы допустимого, и я должен констатировать, что был прав в оценке вашего поведения на этом суде.

Но это были только слова, пустые слова, они уже не имели значения, ничто уже не имело значения. Для многих в этом зале все рухнуло, развалилось, рассыпалось в прах — для Локки, для Пегги, для Тома, для меня и для отца тоже, да, да, и для него. Он молча подошел к столу, где Том, казалось, висел в воздухе, точно освежеванная овца, подвешенная на тысяче невидимых крюков. Он снял очки, собрал и аккуратно уложил в портфель все бумаги — судья тем временем успел объявить перерыв — и с минуту постоял около Тома с рассеянным видом, будто недоумевая, из-за чего, в сущности, весь этот переполох. Он был не похож на самого себя. Так мог выглядеть человек, добровольно предавший себя во власть стихиям или богам Олимпа — какой-то далекой, вне нас существующей силе.

Миссис Макгиббон суетилась около Пегги, которая точно окаменела на месте, глубоко втянув голову в плечи. Но когда подошел Том, она встрепенулась и, отстранив мать, прильнула к его груди головой, а он только терся щекой об эту обкорнанную головку, как ласковая кошка трется о ногу или руку того, в ком чует ответную ласку.

— Ничего, Пег, ничего, — повторял он в каком-то оцепенении.

Потом ее оттащили, а я, подхватив Тома под руку, увел его в другую сторону, и на том словно бы кончилась целая эра нашей жизни.

Всякая юстиция имеет свои кулисы; следующие дни ознаменовались усиленной закулисной деятельностью. Судья Мастере в закрытом заседании вынес то единственное решение, которое можно было вынести. Против Локки и Пегги было возбуждено судебное дело, и Страпп позаботился о том, чтобы слушалось оно немедленно, пока не остыло общее сочувственное к ним отношение. Разбор дела занял ровно полчаса; отец на нем не присутствовал. Оба признали себя виновными в уголовно наказуемых действиях, так что присяжных созывать не понадобилось, но факты были представлены в несколько сдвинутом виде, и в конце концов обвинение против Локки свелось к преступной небрежности и укрывательству, а вина Пегги была квалифицирована как необдуманный поступок, приведший к пагубным последствиям.