Август 1939 года, то есть последний мирный месяц, я провела в Карпатах, в молодежном туристическом лагере. Срок моей путевки истек за неделю до начала войны, как раз в тот день, когда в стране была объявлена всеобщая мобилизация. Из Белостока нас была в лагере целая группа – из нашей организации “Ха-шомер ха-цаир”. Мы все вместе сели в поезд, следовавший в Варшаву, где нам предстояла пересадка. И тут мы сразу ощутили, что былое время кончилось. Согласно распоряжению военных властей, каждый мужчина, подлежавший призыву и направлявшийся на сборный пункт, имел право остановить любое средство транспорта и воспользоваться им. В этой связи наш поезд начал останавливаться буквально через каждые сто метров. О расписании никто не думал, а ведь в довоенной Польше (не знаю, как сейчас) поезда ходили так точно, что по ним можно было сверять часы. Я это отлично помню, потому что не раз думала об этом, пользуясь поездами в СССР, где опоздания на несколько часов были в порядке вещей, ни у кого не вызывая возражений.
Итак, в наш вагон все время подсаживались люди, становилось все теснее и в конце концов негде было даже стоять. Тогда, освобождая место призывникам, стали высаживать других пассажиров. Правда, это касалось только лиц мужского пола, так что я доехала до Варшавы на том же поезде, в то время как наших ребят высадили всех. Они добрались до Белостока разными путями чуть ли не в самый канун войны. На Варшавском вокзале меня встретили ожидавшие там уже много часов два моих дяди, напуганные телефонными звонками моих родителей. Они повезли меня ненадолго к дедушке с бабушкой – всех их я видела тогда в последний раз – и в тот же день отправили поездом в Белосток. Я была счастлива, очутившись наконец дома, мама рыдала и клялась, что никогда в жизни не позволит мне больше уезжать. Атмосфера в городе была до крайности накалена, хотя люди все еще надеялись, что, может быть, все обойдется и войны не будет. В нашей квартире все время толклись знакомые и просто соседи – приходили послушать новости по радио, которое было тогда далеко не у всех.
Ну а потом наступило первое сентября, когда рухнули последние надежды. Мы теперь не отходили от приемника, слушая сначала сводки о героической обороне полуострова Вестерплатте в Гданьской бухте, потом об обороне Варшавы, ну и разумеется, о том, что немецкие войска продвигаются все дальше на восток. Где-то в первой половине сентября они дошли до Белостока и без боя заняли город, а почти одновременно, 17 сентября, радио сообщило, что с востока к нам движется Красная армия, “освобождающая” Западную Белоруссию и Украину. Никто тогда не знал о пакте, заключенном между Молотовым и Риббентропом, но было ясно, что обе армии – немецкая и советская – действуют вполне согласованно. Разногласия, как оказалось, возникли только в вопросе о Белостоке. Германия хотела оставить его себе, ссылаясь на так называемую линию Керзона, то есть проект восточной границы Польши, выдвинутый в 1920 году[2] тогдашним министром иностранных дел Великобритании Г. Н. Керзоном. Но на город и прилегающие к нему районы претендовал также СССР. Переговоры продолжались несколько недель, и все это время мы жили в немецкой оккупации, как на вулкане. Евреи, разумеется, мечтали, чтобы в конфликте победил Советский Союз – тогда еще, правда, не было лагерей смерти и газовых камер, но мы уже до войны достаточно наслушались по радио истерических речей Гитлера с угрозами в наш адрес. Да и о Хрустальной ночи мы в подробностях знали из газет и от еврейских беженцев из Германии, которые прибыли еще в мирное время в Польшу, в том числе и в Белосток. Немцы, не зная, останутся ли они в городе, вели себя относительно спокойно. Это потом, напав в 1941 году на СССР, они начали свою деятельность в Белостоке с того, что согнали в главную городскую синагогу сотни евреев и сожгли их там живьем. Впрочем, и в тот первый раз они успели устроить горожанам несколько подлых сюрпризов. Например, в первый же день оккупации был введен комендантский час: объявили, что с восьми вечера до шести утра нельзя выходить из дома и в каждого, кто появится на улице в запретное время, постовые будут стрелять без предупреждения. А через пару дней новость: комендантский час начинается не в восемь, а в шесть вечера. Причем объявления об этом расклеили на стенах в пять часов. Те, кто успел их прочитать, все равно могли предупредить только ближайших соседей – телефоны в городе не работали, к тому же они мало у кого были. Многие в тот день вышли на улицу после шести, полагая, что в их распоряжении еще два часа. И пятьдесят с лишним человек были убиты…
Лично у меня тоже было в те дни приключение, стоившее мне много нервов. В первые несколько дней при немцах я не выходила из дома, но потом это мне ужасно надоело, и я упросила родителей отпустить меня ненадолго к жившей поблизости подруге. И вот я иду по улице Сенкевича, одной из самых больших и красивых в городе, собираюсь свернуть в ближайший переулок, как вдруг рядом со мной останавливается машина, дверца открывается, и два немецких офицера затаскивают меня внутрь. Я чуть не умерла от ужаса, уверенная, что пробил мой смертный час. Но офицеры и не думали меня убивать, наоборот, спросили, понимаю ли я по-немецки. Ну а поскольку идиш в сущности жаргон немецкого языка, то любой владеющий им может объясниться и на немецком. Эти офицеры, как оказалось, тоже об этом знали. Все еврейские магазины в городе были закрыты, а владельцы польских магазинов не понимали, что нужно немецким покупателям. Поэтому немцы стали ловить на улицах прохожих евреев и брали их с собой в магазины в качестве переводчиков. Позже я узнала, что то же самое довелось пережить еще нескольким моим знакомым сверстникам. Словом, мы побывали в нескольких магазинах, и я, придя в себя, довольно сносно справилась с переводом, а немцы, сделав свои покупки, оставили меня просто на улице и уехали. Домой я, разумеется, вернулась полуживая и до прихода Красной армии уже носа за порог не высовывала.
В конце концов, обе стороны, немецкая и советская, договорились относительно Белостока, немцы ушли, уступив место Красной армии. Советские солдаты появились в городе еще до ухода оттуда частей вермахта, и толпы горожан, вышедших на улицы, с изумлением наблюдали, как приветливо те относятся друг к другу, как спокойно и беспрепятственно, на глазах у бойцов и командиров Красной армии, немцы вывозят из города все, что их душе угодно. Их наполненные неизвестно чем, но уж точно не оружием и боеприпасами грузовики один за другим не спеша двигались по мостовым, и это продолжалось до позднего вечера. Зато назавтра, когда мы проснулись, оказалось, что немцы уже убрались. Начиналась новая жизнь, о которой никто из нас не имел точного представления, поскольку, с тех пор как мы себя помнили, действительность за восточными рубежами была покрыта мраком неизвестности. Никто там не бывал, никто ничего не рассказывал. Газеты, если не ошибаюсь (по молодости лет я не очень внимательно читала прессу), стали более или менее подробно писать о Советском Союзе только в 1937 году, когда началось то, что мы теперь называем сталинским террором, а тогда именовалось московскими процессами. Помню, как мои родители с изумлением рассуждали о том, что многие советские руководители партии и правительства попали в тюрьмы по обвинению в шпионаже, ну а когда на процессах они начали один за другим признавать свою вину и рассказывать подробности собственной шпионской деятельности, никто у нас уже этому не верил и люди только гадали, как удалось заставить подсудимых так себя оговаривать. Я была просто потрясена, когда, приехав в 1940 году в Москву, где продолжались аресты, суды и казни, обнаружила, что никто не сомневается в вине осужденных. Уже потом, спустя годы, я поняла, что правительственным сообщениям верили далеко не все, просто никто не осмеливался высказывать вслух свои соображения. Но я до сих пор убеждена, что сомнения испытывало только старшее поколение. Мои же сверстники – а я не знала среди них буквально ни одного, у кого в семье не было бы арестованных близких или дальних родственников, – дружно заверяли, что партия и следственные органы не могут ошибаться. Раз человека арестовали, значит было за что.
