– Вот уж щи! – восклицала Акулина Ивановна, попробовав. – И травки всякие, ну надо ж!
– Укроп и сельдерей!..
– Ах ты господи!..
Тут же ложка, полная щей, тянулась к Ирине Семеновне, но та, натурально, ее отвергала неизменно и обиженно отворачивалась.
– Да вы только попробуйте, дорогая, – смеялась Юзя Юльевна, – вы же мастер, я хочу у вас поучиться…
– Мне это ни к чему, – гордо провозглашала Ирина Семеновна, – мне это не ндравится…
– Но почему? Почему? Ну вы хоть попробуйте… – И тут же произносила нечто по-французски оказавшейся рядом Жоржетте, а у Ирины Семеновны тотчас падала на пол крышка от кастрюли, или тряпка, или вилка.
Ванванча и Жоржетты все эти утонченные страсти не касались. Вот они выходят в свой привычный морозный арбатский двор, перед этим долго топчась в прихожей под руками Акулины Ивановны и Юзи Юльевны, наряжаясь в свои одежки, и хохоча, и заливаясь, и бубня из-под ловких женских рук что-то свое, при тусклом свете желтой коридорной лампочки.
– Спасибо вам, Акулина Ивановна, хоть Жоржетточка немного погуляет, – говорила Юзя Юльевна, – а то у меня совсем времени нет. – И хлопала пальцем по носу уже во все завернутую дочь.
– Ну мама! – притворно негодовала Жоржетта.
И вот они во дворе. Ванванч катает Жоржетту на санках, затем она катает его. Тут выскакивает из дому сам Каминский в шубе, накинутой на плечи, в каракулевой шапке пирожком и велит им замереть, и фотографирует их – случайный незначительный будничный эпизод, но эта маленькая фотография небольшого размера и крайне любительская до сих пор, вот уже шестьдесят лет, живет у меня и время от времени попадается под руку, уже потускневшая, отдающая желтизной улика из иного времени и иного мира.
Потом они долго сидят в сугробе, и с наслаждением промокают, и обстоятельно спорят о политике.
– Раньше, при царе, были частники, – наставляет Ванванч подругу, – теперь приказчики…
– Обалдел? – возражает Жоржетта.
– Давай спросим у няни. – Ванванч пытается выбраться из сугроба.
– Да няня-то деревенская, – смеется Жоржетта, – она Марфушка…
– Она Акулина Ивановна! – протестует Ванванч.
– Ну и что же? – смеется Жоржетта. – Все равно Марфушка.
Недолгое зимнее солнце садится за крыши, дети стреляют поверх сугробов «пиф-паф! пиф-паф!» и кричат «ура!».
Дома Ванванч, еще не успев раздеться, рассказывает, захлебываясь, проходящей по коридору Ирине Семеновне, как они там воевали с Жоржеттой на войне, но та проходит мимо, поджав губы, пока он орет из-под руки Акулины Ивановны: «А мы все равно победили!..»
– Тише, малышечка. Тете Ире не до нас с тобой. А ну сымай поддевочку, сымай, сымай…
Но тут внезапно появляется сам Ян Адамович Каминский, и он спрашивает, заинтересованно тараща глаза:
– Что же это за война была? Кто с кем воевал?
– Красные с белыми, – выпаливает Ванванч.
– Кто же пересилил?
– Да красные же, красные! – хохочет Жоржетта.
– А кто из вас красный, а кто белый?
– Ну, конечно, мы с Жоржеттой красные, – говорит Ванванч, – не белые же.
– Они же не белые, батюшка, – поясняет Акулина Ивановна.
– И Жоржетта красная? – спрашивает Каминский тихо.
– А какая же? – наступает на отца Жоржетта. – Белые ведь буржуи, и мы их всех застрелили!
В комнате Ванванч бросается к маме:
– Мамочка, мы всех белых победили!
– Да что ты?! – поражается она, и брови ее взлетают, но Ванванч видит, что она думает о чем-то другом, постороннем.
Однажды ночью он проснулся от перезвона церковных колоколов. За двойными рамами мартовских окон они гудели и переливались особенно загадочно. В комнате было темно, но с улицы врывалось разноцветное сияние, в котором преобладали желтые, красные и синие тона, и разноцветные пятна вздрагивали и шевелились на стенах. Это было похоже на музыку целого оркестра, а может быть, и на войну, а может быть, было предчувствие чего-то нескорого, грядущего, зловещего, до чего еще надо дожить, как-то докарабкаться, а может быть, это было предостережением на завтрашний день, и только Ванванч был пока еще не в силах увязать это предостережение с появлением в квартире Мартьяна.
Мартьян поселился у Ирины Семеновны. Он к ней приехал из какой-то угличской деревеньки. Маленький, жилистый, в больших валенках, сидел на кухне и дымил самокруткой. От него пахло кислым хлебом и дымом. Пепел он стряхивал себе под ноги, и Ирина Семеновна покорно за ним подбирала. Он молчал, вздыхал и смотрел на всех входящих с собачьей преданностью.
Акулина Ивановна сказала маме как бы между прочим:
– Эвон и Мартьян в Москву приволочилси… Спасается вроде…
– Что за Мартьян? – как-то слишком строго спросила мама. – Это кто?.. Ах, этот… Он же кулак, няня. Вы разве не знаете, что мы объявили кулакам войну?
– Он хрестьянин, милая ты моя, – мягко сказала няня, – чего уж воевать-то? Он хлебушек растил и нас кормил, вот-те и война…
Ванванч рисовал в это время пушку. Он прислушался, представил себе тихого Мартьяна на кухне и подумал, что Мартьяна жалко.
– С кулаком, няня, мы социализм не построим, – сказала мама, – он грабитель и кровосос. Вы вот его жалеете, а он бы вас не пожалел…
Пушка у Ванванча выстрелила, и, продолжая линию выстрела, он пририсовал человечка с бородой и криво написал: «кулак».
– Кулак, кулак, – сказала Акулина Ивановна неодобрительно, – а он-то хрестьянин и нас всех кормит. А как же, родимая…
И Ванванч снова пожалел Мартьяна.
– Мамочка, – сказал он неожиданно, – я люблю Мартьяна, он хрестьянин…
– О? – воскликнула мама без всякого интереса.
Остальное осталось для Ванванча за границей понимания.
Пришла в комнату Ирина Семеновна, растеряв остатки своей недавней гордости, теребила пуговицу на кофте и просила маму глухим, капризным голосом:
– Ты у нас начальница, партейная, слышь-ка, не дай старика обидеть.
– Да вы что? – И красивое мамино лицо стало чужим и далеким. – Какая я начальница? Вы что?.. Вы его сами не обижайте, при чем тут я?
– Слышь-ка, ты не дай, не дай. Его кулаком кличут, а нешто он кулак? Этак про любого сказать можно. Кулаки, они знаешь какие? Уууу… А он-то кормилец наш… Глянь на него: вишь тихий какой? Нешто кулаки такие?
– Да при чем тут я? Я на фабрике работаю, – обиделась мама.
– А чего ты, ласточка, к ей причепилась? – спросила няня. – У ей своих забот хватает…
Ирина Семеновна заплакала, и Ванванч заплакал тоже.
Акулина Ивановна вывела соседку из комнаты, бубня ей на ухо успокоительные слова.
– Он кулак, – сказала мама Ванванчу, – а кулаки грабят народ, они коварные и жестокие.
– А как они грабят? – спросил Ванванч, задыхаясь от волнения.
Но мама ничего не ответила и вышла из комнаты. А героическое сердце Ванванча под влиянием различных загадочных процессов тоже увело его в коридор, мимо коммунальной кухни, где сидел на табурете тихий кулак Мартьян, сжимая самокрутку в жилистой ладони. Ванванч пробрался туда, где в темной глубине коридора возле самой двери Ирины Семеновны притулился небольшой мешок из серой холстины, и прикоснулся к нему пальцами. От мешка тяжело пахло Мартьяном, кулацким грабительским духом… Это уже потом, спустя час или два, началась в квартире паника, будто крысы прогрызли мешок. Тонкая струйка белой муки стекала на старый дубовый паркет.
– Да у нас сроду крыс не было, – удивлялась Акулина Ивановна.
– Да кто ж еще-то? – сокрушалась Ирина Семеновна. – Говорила тебе, Мартьян, не кидай мешок у двери!
В это время Ванванч, забыв о собственном подвиге, сидел в комнате напротив Жоржетты, и каждый на своем листке воссоздавал цветными карандашами свой мир революционных грез и пролетарских наслаждений.
– Красивая! – в это же время говорила Акулина Ивановна на кухне, поражаясь ослепительно-белому кудрявому кочану цветной капусты, который Юзя Юльевна похлопывала по бочкам, прежде чем опустить в кипящую воду. – А вы ее так и варить будетя, не порезамши? Ну надо ж, ровно цветок какой!
