Ночью Ванванч просыпается в тесной полутемной каюте и слышит, как где-то в глубине парохода глухо рокочет машина и доносится плеск волн. Душно. Незнакомые запахи и звуки окружают его.
Утром, позавтракав домашней снедью, они идут за Сильвией на палубу, «на свежий воздух». Дядя Саша уже забыт где-то там, на батумском причале. «Сегодня мы приедем в Ялту», – говорит Сильвия. «А кто же понесет наши чемоданы?» – лениво и без интереса спрашивает Люлюшка, хоть ей все известно наперед. «Придет Ваграм Петрович. Он будет нас встречать, – говорит Сильвия, – ты разве не знаешь?» У Люлюшки бледное лицо. «Такой жуткий воздух, что невозможно дышать», – говорит она. «Господи, на кого ты похожа! – огорчается Сильвия. – Не торопись, я кому сказала!» – «Ну что я сделала? Что?!» – сердится Люлю. – Видишь, как я иду осторожно?..» Ванванч привык к этой войне. Он знает, что тетя Сильвия любит Люлюшку. В минуты благорасположения и мира она говорит о своей любви, и при этом ее большие пронзительные глаза переполняются слезами. «Почему ты все время на меня орешь?» – спрашивает Люлю в минуты любви. «Это от отчаяния, – объясняет мать, – сердце болит, понимаешь?» – говорит она и гладит, гладит дочь по головке. И нужно, наверное, прожить целую жизнь, чтобы осмыслить по-настоящему цену этого прикосновения.
И вот они наконец выбираются на палубу, и Ванванч видит всюду – у стен и на деревянном полу – множество людей. Что они делают? Некоторые, прямо на полу расстелив газеты и тряпки, завтракают. Ванванч видит нарезанный хлеб, и это его восхищает. И ломтики сыра, и зелень, и колечки огурцов. Они едят, но их сосредоточенность и помятость никак не вяжутся с синим бескрайним морем, и синим счастливым небом, и веселым праздничным солнцем. И он думает, как это замечательно – есть прямо тут, сидя на полу, под ногами шагающих пассажиров! Какие-то дети бегают, перепрыгивают через лежащих. Кто-то спит прямо на голом полу, подложив под голову мешок. И тетя Сильвия с досадой смотрит в море, и Люлюшка замерла, надменно голову задрав, и Ванванч в своей соломенной шляпке млеет, восхищенный представшей картиной.
«А почему они все на палубе?» – спрашивает он. «Они любят завтракать на свежем воздухе», – объясняет тетя Сильвия и кусает губы. «Они просто бедные, – говорит Люлю, – видишь, какие они помятые и грустные?» – «Не говори ерунду!» – сердится тетя Сильвия, и Ванванч понимает, что начинается привычная война, а кроме того, он знает, что бедные жили раньше, при царе. «Я тоже люблю кушать на свежем воздухе», – говорит он, и ему хочется вооон тот ломтик свежего огурчика, с хрустом исчезающий во рту бородатого старика. «Конечно, – говорит тетя Сильвия, – вот в Евпатории мы будем есть на свежем воздухе». Ванванч видит, как у Люлюшки при этом насмешливо складываются губы, но убежденные интонации тети Сильвии ему приятны: в них есть надежность и покой.
Людей на полу так много, что невозможно передвигаться. Сильвия говорит нервно: «Ну ладно, хватит, идемте…»
В каюте каждый предоставлен самому себе. Тетя Сильвия читает «Манон Леско», Люлюшка вышивает на платке синюю розу, Ванванч смотрит в иллюминатор. «А разве у нас есть бедные?» – спрашивает он у Люлюшки. «А ты что, с луны свалился?» – говорит она и посматривает на мать. Ванванч садится рисовать.
«А знаешь, – говорит тетя Сильвия Ванванчу, – ты ведь уже плыл на этом пароходе. Плыл, представляешь? Ты-то помнишь? Люлюшка, ты помнишь?» Что-то смутное шевелится в сознании Ванванча, как будто бы он даже вспоминает что-то. «Правда?» – спрашивает он, тараща глаза. «Я помню!» – говорит Люлюшка. «Тебе было четыре годика», – говорит тетя Сильвия. Ванванч радостно хохочет: «Совсем маленький!» Ему приятно, что говорят о нем. Он еще не умеет притворяться равнодушным к вниманию, слабой ручкой умерить пыл рассказчика. «И ты называл меня тетя Слива, и от качки тебя тошнило, и ты хныкал и говорил: „Тетя Слива, рот болит!..“» Ванванч хохочет. «Я что, был такой глупый? – спрашивает он, наслаждаясь. – А теперь меня и не тошнит вовсе…»
От грохота пароходной машины некуда укрыться. Вдруг тетя Сильвия быстро поднимается, торопливо засовывает по чемоданам извлеченные вещи, защелкивает замки и говорит: «Вставайте, дети. Скоро Ялта». «Как же мы понесем чемоданы?» – спрашивает Люлюшка с ужасом. «Придет Ваграм», – говорит Сильвия. И когда пароход, глухо и утомительно урча, пришвартовывается к ялтинской пристани (а это уже ранний полдень), в каюту вбегает Ваграм Петрович.
«Ваграм! – недовольно и сердито восклицает тетя Сильвия. – Зачем ты прибежал в каюту? Мог бы и на пристани подождать!..» Ваграм Петрович встряхивает черными цыганскими кудрями и чмокает тетю Сильвию в щеку и Ванванча в щечку, а Люлюшку тискает в объятиях. «Ээээ, – говорит тетя Сильвия, – ну хватит, хватит!» Ваграм Петрович подхватывает чемоданы, и все двигаются к выходу. Тетя Сильвия продолжает капризничать. Она совсем на себя не похожа. Она не командует, не велит, а капризничает, как маленькая избалованная девочка. Но Ваграм Петрович не сердится на нее за это, не обижается – посмеивается, поддакивает и подмигивает то Ванванчу, то Люлюшке, а то бросает чемоданы и вдруг ловит белую руку тети Сильвии и начинает ее целовать. «Перестань, Ваграм, прекрати!» – негодует тетя Сильвия и сама начинает смеяться. А как он движется при этом, как пританцовывает, как отставляет локти!..
Ваграм Петрович – главный Люлюшкин доктор, и он главный специалист по спондилезу, и он главный врач санатория, в котором им предстоит жить. «Он мамин друг, – говорит Люлюшка Ванванчу, – он не просто доктор, а друг, понимаешь?»
Ванванч не думает сейчас ни о папе, ни о маме. Он видит Ваграма Петровича и радостно представляет себе, как они будут жить у моря – весело и раскованно. Он бежит за цыганским Ваграмом Петровичем со своим маленьким чемоданчиком, переполненный восторгом и приязнью… Где-то там далеко Арбат и Жоржетта, отвергнувшая своих буржуазных родителей, которые где-то там, в Париже, где-то там… Арбат… Париж… Евпатория…
Вот они усаживаются в старенький пропыленный тарантас с дырявым тентом над головой, и старый улыбающийся татарин дергает вожжи, и две коричневые лошадки цокают по ялтинским улочкам. Потом – знойная дорога. Остановки у каких-то придорожных домиков. Татарки в шальварах и косыночках выносят горячие лепешки, виноградный сок. Ленивые собаки едва вертят хвостами. Горная дорога змеится сквозь зной. Люлюшка кричит: «Вай!» – едва море открывается за очередным поворотом где-то глубоко внизу, и скрывается, и возникает вновь. «Вай!» – «Не ори!» – негодует тетя Сильвия.
Они ночуют в очередном татарском доме при дороге, на чистых простынях, на твердых топчанах, покрытых коврами. Перед сном детей кормят кислым молоком, и снова – золотистые лепешки, и татарская будничная скороговорка, и скуластые бронзовые лица хозяев. Не терпится увидеть Евпаторию. «Скоро, скоро», – загадочно щурится Ваграм Петрович.
Поворот за поворотом. Старый татарин выпевает что-то тягучее. Море меркнет. Голова гудит. Сквозь скрип колес слышится сочный басок Ваграма Петровича. Какие-то там их взрослые дела, какой-то пустопорожний вздор сквозь подступающую дрему… «Ты заказал?» – «Заказал…» – «Нашлась?» – «Ну естественно…» – «Ваграм, это не твое дело…» – «Голод на Украине…» – «Ты с ума сошел! Что ты несешь при детях?..» – «Ну Сильва… Ну, конечно, не голод… гипотетически…»
Ванванчу видится в море скала. Здесь жил Робинзон. Вполне вероятно… «Люлюшка, вот остров Робинзона!» – «Робинзончик… – говорит Люлю, – мой миленький дружок». И вдруг поет, шлепая губами: «Мой миленький дружоооок, любезный пастушоооок…» – «В чем дело?!» – сердится тетя Сильвия. «В чем в чем, – бормочет Люлюшка, – ни в чем…» – «Пой, Люлю, пой!» – кричит Ваграм Петрович. «Ваграм, – кричит тетя Сильвия, – прекрати!» – «Я доктор, – говорит он, – не вмешивайся», – подмигивает Ванванчу. Тетя Сильвия ожесточенно покусывает полные губы.
«Что это значит – голод на Украине?» – думает Ванванч. Он наклоняется к Люлю. «Голод – это когда все голодные?» – шепчет он. «Не все, не все… – шепчет она, – ты же не голодный?» – «Евпатория», – говорит татарин. Из-за поворота возникает Евпатория. «Евпаторийцы и евпаторийки! Евпаторяне и особенно евпаторянки! – торжественно провозглашает Ваграм. – К вам приехала Луиза Левоновна и Куку, ура! Люлюшка и Кукушка!.. Мистический конгломерат… проницательные пролетарии променада!..» Тетя Сильвия смеется, вглядываясь в подступивший город.
