15 июня 1939 г. Москва[591]

Стыдно, Коля; написал бы хоть строчку. Хотя ты теперь знаменит, но все же нос задирать не годится. И Марина ни звука: не знаем ничего ни о Гульке, ни о Тате, ни о том, бросил ли ты курить.

Как подействовала на тебя статья в «Литгазете»[592]? Я знал о ней заранее, но мама утверждала, что ни за что не поместят. Поместили.

С «Хижиной» все уладилось: покуда делают рисунки, я правлю помаленьку. О,о, о, о, о!!!

Курить брось! Брось курить!

Только что получил письмо Марины. Спасибо. Гульке-рабу привет.

Ваш К. Ч.

24 июня 1939 г. Москва[593]

Дорогой Коля. Привет Таточке, Юрию Николаевичу, Вениамину Александровичу. Пишется ли тебе? Мамино здоровье лучше. Приезд Бобы — лучшее для нее лекарство. Поздравляю Тату с отличным экзаменом. Надеюсь, что у тебя уже прошли неприятные ощущения от некурения. Ты так и не написал нам, как ты реагировал на статью Мессер в «Лит. газете». Марине — поцелуй. «Хижину» правлю. Почему не присылаешь первых страниц. Твой Марк Твен[594] мне очень нравится. Очень хотелось бы покататься с тобою в лодке.

Всего доброго!

Читаю «Пархоменко» Всев. Иванова[595]. Мне очень нравится. Превосходный талант.

30 июля 1939 г.[596] Переделкино

Милый Коля. Ты — увалень, лежебок, сурок, сновидец. Как же может беллетрист отказаться от поездки по Волге! Чехов не хуже тебя знал русскую жизнь, однако, в твоем возрасте успел уже и на Сахалине побывать. Хорошо, конечно, верить во внутреннюю силу творящего духа, но сила эта тоже хоть изредка нуждается в пище. — Таточка процветает.

Дед.

23 сентября 1939 г. Ленинград

Милый папа.

Ни одного письма от тебя, ни от мамы. А нам интересно знать, как вы живете. Только из бобиных писем получаем мы о вас редкие отрывочные сведения. Кстати, как бобина нога, которую ему ушибла Леночка[597] автомобилем? Он нам писал, что ты уже здоров и собираешься ехать в Барвиху. А как же Кисловодск? Не едете? Или мама едет, а ты нет?

У нас все благополучно. Я продал в «Советский писатель» сборник моих старых повестей и рассказов[598]. Сейчас сижу над ними — подправляю.

Марина тщательнейше исправила взятые у тебя 100 страниц «Хижины»[599]. Что с ними делать? Куда и когда их тебе посылать, чтобы они, не дай бог, не потерялись? Пожалуйста, ответь на этот вопрос поскорее, потому что надо же это затянувшееся дело привести к концу.

У нас превосходная погода весь сентябрь. Вы все еще в Переделкине? Каков ваш новый шофер?

Я, быть может, с писательской бригадой поеду в Белоруссию[600]. Впрочем, вряд ли.

Коля.

23 сент. 1939.

Конец сентября 1939 г.[601] Переделкино

Дорогой Коля!

Завтра утром, если все будет благополучно, я уезжаю в Барвиху. Адрес мой ты знаешь. Я еще никогда не чувствовал себя так худо, как теперь, и не верю, что поправлюсь. Мама внизу тоже лежит больная. Ей нужен отдых больше, чем мне.

Я рад, что у вас все благополучно. Татка доставила бы мне большое удовольствие, если бы прислала в Барвиху письмо о себе. Гуля тоже. Если мне полегчает, я буду заниматься «Хижиной дяди Тома» [602]. Закончила ли Марина работу над теми листами, которые она у меня взяла. Впрочем, мы об этом еще спишемся.

Дорогой Коля! Меня сильно тревожит судьба Кати[603]. В последнее время я неотступно думаю о ней. Я обязан ей помочь. Боюсь, что ей очень плохо живется. Но где она? — узнай, пожалуйста.

Военные дела меня не тревожат. Я уверен в нашей быстрой и безупречной победе[604]. Воображаю, как воинственно настроен Гулька. Напиши мне о нем, пожалуйста.

Твой отец.

7 октября 1939 г. [605] Барвиха Барвиха.

Милый Коля, в Барвихе есть твой «Ярославль», который отдыхающие усердно читают. Есть и «Княжий угол». Я перечел «Ярославль», и мне снова понравилось европейское изящество твоей литературной манеры. — Удается ли тебе твоя работа теперь? Да, очень жаль, что ты не поехал во Львов, в Белосток. Будь я здоров, я непременно поехал бы. Хотелось бы видеть тамошнюю детвору, тамошних писателей, интеллигентов.

Сейчас был у меня консилиум: профессор, два доктора. Насколько я мог понять, сердце мое скверное, нервная система никуда не годится, и вообще песня моя вроде как бы спета. Здесь терзает меня бессонница, пульс 98, и вообще. Я так и чувствовал, что чуть перееду в Москву, так и покачусь под гору.

Лечат тут хорошо, но очень меня оглушают всякие снотворные; жизнь не мила после люминалов и бромов. Писанье я забросил: велят 6 часов быть на воздухе.

Хорошо еще, что публика здесь неплохая. Да и мало ее — человек тридцать, не больше. Погода — как и у Вас — диковатая: то снег, то кавказское солнце.

Мамы я не видал уже две недели. Как ее здоровье, не знаю.

Лидина повесть идет в «Красной нови»[606]. Там же будет напечатана и моя статья о Шекспире[607]. Сейчас из Лидиной повести можно бы сделать сценарий. Как жаль, что я сижу в санатории!!!

Вскоре я смогу заниматься и тогда просмотрю 100 страниц, просмотренных Мариной.

Целую Тату: спасибо ей за письмо. Я был бы рад, если бы она не разочаровалась в Ленинградском Дворце Пионеров. Кружок ботаники может дать ей хороший фундамент. Бедная девочка, она до сих пор не знает, что Блэк[608] оказался девицей и уже изгнан из нашего дома, как не оправдавший доверия.

Толстуха[609] изгнана с позором, будучи уличена в похищении продуктов. В домино я ни с кем не играю. Не помню, поблагодарил ли я ее за чудесные фото. Если нет, благодарю от души.

Гуленька может теперь играть в войну с поляками; надо бы купить ему танки; я видел в игрушечном магазине в Москве. Если у Вас нет, попытаюсь достать при помощи своей секретарши.

Шлю Вам горячий привет.

Отец.

13 ноября 1939 г. Ленинград

Милый папа, я удручен тем, что ты болен и что мама больна. Ты был уже в кремлевской больнице или еще только будешь? Делали уже тебе операцию? Отчего ты об этом не пишешь?

А маме тоже нужна операция? По отрывочным сбивчивым сведениям о вашем здоровье мы ничего толком не можем себе представить. Как ужасно, что вы так расхворались. Напиши сам и маму попроси написать и о вашем здоровье, и о вашей жизни.

В Москве я буду в этом месяце между 20-м и 25-м. Так, по крайней мере, уверяют в Гослитиздате — я еду защищать гослитиздатовский план. Но, быть может, и отложат, кто их знает. А в Москву мне хочется — хоть переводик какой-нибудь захудалый у Александра Николаевича[610] попросить, мы совсем без денег, отказываем себе во всем, а в Ленинграде заработать негде.