С длинной обвислой хвои кедров глухо падали капли, тайга шепталась, непонятные шорохи и свисты возникали кругом; пахнул скипидаром застоявшийся воздух… Дрожащий вопль проплыл над озером, — не то зверь подал голос, не то вспугнутая большая птица…

Андрей заметил, как у отца опали, разгладились желваки на скулах. Отец встал, придавил в пальцах папироску.

— Ну, чего носы на квинту? Веселей, народ! Вон какая красотища, только что пироги на кустах не растут… Сотворим в семь ден землю и небо, заведем хозяйство, коллеги подъедут, — райское начнется житье!

Ни слова, ни голос тревоги не выдали; опять перед Андреем был знакомый, веселый, неунывающий отец.

С трудом отыскали на берегу полуразвалившиеся домики — остатки прежнего заповедника, существовавшего до войны. В первый военный год сотрудники отсюда разъехались, опустевшее жилье и хозяйственные постройки быстро затянуло жадным и цепким кустарником, высокой травой, мхами. Почти ничего не разглядеть было сквозь плотную зелень; даже на просевшей крыше завязались и пошли в рост корявые черемухи. Отец дернул забухшую дверь, она скрипнула и повалилась вместе с трухлявым косяком…

— Тебе же тут жилье обещали?! — охнула мать.

Он смущенно хмыкнул, поскреб в затылке, потом улыбнулся:

— Жилье — дело поправимое… Стены худые, зато фундамент крепкий! — и постучал каблуком по камню, едва затянутому мокрым лишайником. Все домишки заповедника были поставлены на голой скале, нависшей над озером, — видимо, больше не нашлось в округе ровного места…

Живой, мягкой, привычной земли здесь тоже не было. Деревья росли на тонкой подстилочке из перепревшего мха и листьев; они впускали корни в каждую щель, вцеплялись в камень. И очень часто валило их ветром, опрокидывало со склонов.

В соседней — за шесть километров — деревушке отец нанял двух плотников, стали чинить жилище. Андрея определили стоять «на подхвате», — то подать, это взять, тут поддержать. Уставал Андрей до бессознательного состояния. Почернел, обветрился, аппетит у него стал невозможный: на какую-нибудь кашу — в городе бы и не глянул! — наваливался так, что за ушами скрипело.

Мать приносила обеды прямо на стройку. Кругленькая, с улыбочкой, вся какая-то теплая, домашняя, появлялась среди стука и грохота, расчищала местечко, и вдруг, как на скатерти-самобранке, возникали миски, ложки, сухарики…

Глядя, как единственный сын Андрюшка, двигая и бровями, и носом, выставя локти, зверски дробит черный ржаной сухарь, мать безмолвно ужасалась. Ужасаться вслух отец запретил. Как-то в первые дни она пожалела сына и попросила не утруждать его чересчур. Отец подошел к ней, обнял рукой за плечо:

— Не переживай, матерь, надо! Умные мы с тобой вроде бы, а сглупили… Радовались: «Ах, сыночек, умеет сопельки платочком утереть, перед сном „доброй ночи“ не забывает пожелать». А он ведь не туда рос, не в ту сторону.

— Ну как же так? Что ты!

— Гляди: в лес зайти боится, ручку оцарапает — едва не в обморок, работать не любит… Эх, проглядели мы!

— Да какая же работа, он еще школы не кончил… Ему учиться надо!

— Сам буду с ним заниматься. Хочу, чтоб и голова у него была, и вот это! — и показал узластые, в сбитых мозолях, дубовые кулаки.

Андрей слышал этот разговор и, чтоб не встречаться с отцовским взглядом, рывком отвернулся. Не мог он понять: за что взъелся отец? Чем Андрей хуже других городских ребят? До шестнадцати лет говорили о нем только хорошее, а теперь вот, оказывается, он ни на что не годен…

Андрею казалось, что отец относится к нему еще хуже, чем относился бы к чужому. Гоняет в тайгу днем и ночью, поперечного слова не позволяет сказать, а едва соврешь — хоть самую малость, — расстегивает ремень с позеленевшей латунной пряжкой. Дрессировка какая-то, а не жизнь.

Лишь иногда добрел отец — в тайге, среди трав, птиц, деревьев. С нежностью поднимал какую-нибудь кедровую шишку, поглаживал, говорил оттаявшим голосом:

— Видал? Диковина… Орешки выклеваны, выбраны, только вот парочка осталась. Ну-ка: почему? Возьми, разгрызи… А-а, пустышки? То-то… Вот, брат, до чего умные зверюхи в тайге — насквозь видят, какой орех полый, какой пустой! Тебе бы так, а?

Андрею совсем не интересны были эти шишки, из вежливости смотрел, поддакивал. А отец не унимался:

— А это!.. Взгляни, отчего все ветки зеленые, а эта вдруг пестрая? Да рассмотри ты, глупый, в руки возьми… Красота ведь!

И такая широкая, масленая улыбка появлялась на лице, так сияли отцовские глаза, что нельзя было не подойти, не дотронуться до этой обыкновеннейшей кривой ветки…

Но бродить по тайге приходилось не часто. Некогда было: до приезда остальных сотрудников отец решил полностью обновить все хозяйство. Ни плотникам, ни Андрею с дедом он передышки не давал.

А позднее, когда обзавелся отец двумя долблеными лодками, прибавилось новое мученье.

К этому времени с гор, со снеговых белков, начал дуть холодный ветер — верховка. По-волчьи завыли, загудели ущелья, с треском валился в тайге сухостой; взмыленные валы неслись по озеру, взлетая и в пыль разбиваясь на камнях.

Едва разыгрывалась верховка, как отец вспоминал, что надо привезти дров, травы для лошади или еще чего-нибудь. Он кидал всякую работу, кричал:

— Андрюшка! Свисти всех наверх, отчаливаем! — и бежал на берег. Толкал сына в лодку, вспрыгивал сам, выезжали на гремящее озеро.

Будто многохвостой плетью хлестал по лицу ветер, шипели и лопались брызги; Андрею казалось, что горы, тайга, небо вскидываются и опять летят вниз, крутясь пьяной каруселью. Раскорячив ноги, отец прыгал в лодке, хохотал, отплевывая воду:

— Ах-хха!.. Давай!! Чего повис, как матрас на заборе, греби!

У Андрея сердце сжималось в холодненький кулачок, всхлипывая, он бестолково колотил веслами. Он не сознавал, сколько продолжалось плаванье, в себя приходил только на берегу. А отец — исхлестанный, вымокший — тянул на берег лодку и сокрушенно хмыкал:

— Ты гляди, опять не потопли, пермяки соленые!..

Он будто и впрямь жалел, что все кончилось благополучно. На него эти плавания действовали весьма подбадривающе: прямо с берега, мокрый, уходил на работу, до темноты хряпал по бревнам топором.

Новоселье справили широко. Отец назвал гостей — таежных охотников, раздобыл хмельной араки, — в общем, закатили пир. Было весело. Мохнатыми голосами охотники тянули песни, отец вылетел распояской на круг, отбил присядку на свежих половицах; отвыкший от публичных торжеств интеллигентный дед прослезился, кричал на английском языке приветствия и делал гостям ручкой.

После строительных работ можно было устроить передышку. Сотрудники все еще задерживались, краевое управление отвечало на запросы: «Ждите… ждите…» Но отец не умел ждать сложа руки. Он решил в одиночку обойти границы заповедника, познакомиться поближе со своими владениями.

Охранять дом поручил Андрею. Показал ему, как держат ружье, заставил пощелкать пистонами в свечку. Заявил:

— Теперь попадешь непременно. Либо в сук, либо в тетерю. Ну, ребята, вы теперь под охраной, бояться нечего, я — пошел!

Больше недели о нем не было ни слуху ни духу. Наконец поздним вечером ввалился без шапки, хромая, закричал с ликованием в голосе:

— Граждане, поздравляю! Вот местечко нам попалось — кладовуха, рай, царство небесное! Что зверья, что птицы.

Мать бросилась к нему:

— У тебя кровь!..

— А, это так. Медведя завалил. Здоровый, дьявол, а я с ним почти врукопашную…

Из походов своих возвращался отец голодный, закопченный, страшный, а глаза — пьяные, счастливые. Вечерами отдыхал на крыльце, вытянув ноги, смотрел на гаснущую в озере каемку зари, от наслаждения кряхтел, фукал махорочным дымом, вел с дедом философические беседы.

Дед смертельно тосковал без телевизора и литературы и в любой спор кидался упоенно, со страстью.

— Как ты хочешь, — начинал он обычно с излюбленной темы, — а я твоей позиции не приемлю. Твое поведение — это же настоящая автогегемония!