— Знаешь, Аришка, что говорил про эти цветы один очень старый и добрый дедушка?
— Чего?
Павел Петрович перевернул страницу, отыскал нужное место и прочитал:
— «Гвоздика с давних пор пользуется расположением любителей как за приятный запах и разнообразие раскраски, так и за красивый общий вид цветущих растений. У них всегда были горячие поклонники, даже в такие времена, когда прихоть моды отодвигала их на задний план…»
— Это сказка?
— Что ты, это правда… Разве тебе самой эти цветы не нравятся?
— Но мне совсем не жалко! — настойчиво сказала Аришка. — Я шла купаться, потом смотрю — вы спите. Я и взяла.
— Но ведь они на самом деле красивые?
— Ага. Вы пойдете на море?
— Ладно, — сказал Павел Петрович и захлопнул Гесдёрфера. — Пойдем на море, так и быть. Я только гвоздику в воду поставлю.
Море близко, тут же за парком. К нему вела мягкая тропка, и Аришка, подпрыгивая, побежала по ней впереди Павла Петровича.
Пляж был пуст, и море лежало тихое, сонное. У берега оно было желтым, — это просвечивал песок. Дальше вода становилась зеленой, еще дальше — синей, а у горизонта совсем бледнела и сливалась с небом. Дымные облака неподвижно стояли над морем.
На бегу раздевшись, Аришка поскакала к воде. Ноги ее вязли в песке, она размахивала руками, спотыкаясь, и в воду влетела с таким шумом, что веером, будто выстреленные, брызнули от берега рыбьи мальки.
— Платье не оставляй, унесут! — крикнул Павел Петрович, оглядываясь.
На песчаных дюнах показалось двое людей; они спустились к самой воде и пошли по мокрой, твердой, как половица, береговой кромке. Павел Петрович разглядел парня в клетчатой, с разрезами на боках ковбойке и девушку. В руке девушка держала платок, но как-то странно держала… Они приблизились, и Павел Петрович увидел в руках девушки букет гвоздик.
Это были те же самые цветы; он тотчас узнал их.
— Аришка! — позвал Павел Петрович, не отрывая взгляда от девушки с букетом. — Смотри, Аришка, твоя гвоздика!..
— Ага!.. — взбивая вокруг себя пену и повизгивая, подтвердила Аришка.
— Из вашего сада?!
— Не знаю!
— Может, они без спроса нарвали?
— Может!
— Ведь таких цветов больше нигде нет?
— Идите купаться, дяденька!..
— Не хочу я купаться, да и ты вылезай, хватит уже!
Когда, наконец, Аришка вылезла и плюхнулась на песок рядом с Павлом Петровичем, он попросил:
— Ты, пожалуйста, сведи меня к маме.
— Вам еще цветов надо?
— Понимаешь, я хочу их увезти живыми, — терпеливо объяснил Павел Петрович. — Прямо с землей выкопаю, посажу в горшок и увезу с собой в город.
Аришка заинтересованно приподнялась:
— А потом?
— Потом поставлю их на окно. У меня такое большое окно дома есть.
— А потом?
— Ну, будут стоять и цвести. До самой зимы.
— А потом?
— Суп с котом, — сказал Павел Петрович. — Одевайся; где твое платье?
К Аришкиной даче они подошли с другой стороны, и Павел Петрович сначала не узнал ее. Вокруг дачи не было никакой ограды, даже низенького штакетника, — просто росли кусты жимолости, между которыми можно было легко пролезть, стоило только раздвинуть ветки.
Там, где полагалось быть калитке или воротам, стоял вкопанный в землю тонкий столбик. На нем висела жестяная табличка с номером и качался на гвоздике школьный клеенчатый портфель, вероятно заменявший почтовый ящик. Молодая женщина вынимала из портфеля газеты.
— Мам!.. — закричала издали Аришка. — Тут дяденька за цветами!
— Простите, пожалуйста, — застеснявшись, Павел Петрович для чего-то подергал застежку на портфеле. — Вы хозяйка дачи?
Женщина была очень похожа на Аришку, с такими же прямыми белыми волосами, загорелая, худенькая, и смотрела с такой же детской доверчивостью.
— Нет, — сказала она и улыбнулась. — Мы тут все только живем… Ну, жильцы. Дачники.
— А хозяев что, нету дома?
— Это заводская дача. Ну, общая.
— Простите, — Павел Петрович растерянно огляделся и показал рукой: — Ну а вот это все… цветы, земляника, смородина… Это же кто-нибудь сажал, кто-нибудь ухаживает? Сторож какой-нибудь?
— Не знаю, — сказала женщина. — Сторожа нет. Мы вот тут поливали, когда жарко было. А так, чтобы специально, — никого нет.
— Но мы еще землю копали! — напомнила Аришка. — Мам, ну скажи, мам!.. Когда коза приходила и вон там грядку съела. А мы опять посадили.
— Подожди, дочка, не мешай.
— Я некоторым образом цветовод, — нахмурясь и покраснев, сказал Павел Петрович. — Очень люблю цветы и развожу их. И я, признаться, хотел позаимствовать несколько экземпляров гвоздики. Для коллекции. Только не знаю, у кого же теперь спрашивать?
— Господи, да вы просто возьмите! — женщина улыбнулась. — Разве жалко? Тем более, что для коллекции. У нас многие берут просто так.
— Я хотел не сегодня, недели через две.
— Все равно, — сказала женщина. — Приходите, когда захочется. Если мы уедем, другие жильцы вам дадут.
— А уцелеют цветы до тех пор?
— Что вы, там же много! — нараспев сказала женщина, в точности повторив Аришкину интонацию.
Павел Петрович собирался попросить, чтоб гвоздику сберегли, не давали рвать посторонним людям, но теперь отчего-то раздумал. Он простился и ушел, чувствуя непонятное раздражение, почти обиду.
На другой день опять прибежала Аришка, позвала его купаться, но он отказался и все последующие дни разговаривал с ней хмуро, сухо, не замечая или не желая замечать ее удивленных, растерянных глаз.
Он больше не появлялся на соседнем участке, а к забору подходил лишь затем, чтоб проверить, много ли цветов осталось.
Заросли гвоздики редели, но, странное дело, Павлу Петровичу не было жалко. Он ощущал даже какое-то удовлетворение, Когда видел, что удивительный белый сугроб делается все меньше и меньше, словно и впрямь тает на солнце.
Накануне отъезда, вечером, Павел Петрович раздобыл крепкую картонную коробку, взял у садовника лопату и отправился за гвоздикой.
На соседнем участке было пусто, дача стояла закрытой. Может быть, Аришка с матерью куда-то ушли, а может быть, выехали совсем — Павел Петрович не стал узнавать. Встречаться с соседями он не хотел, а спрашивать разрешения все равно не требовалось.
Он выкопал несколько самых красивых кустиков, уложил в коробку, обвязал сверху газетами. Начал было заравнивать ямы на клумбе, но усмехнулся и оставил все как есть.
А утром, оживленный и повеселевший, он ждал на перроне электричку, с облегчением покидая места, так и не ставшие близкими, но уже успевшие надоесть. И оттого, что этот дачный поселок, сосны, море опять сделались для него чужими, далекими, он с особенным удовольствием думал о предстоящей дороге, о своей комнате, о цветах на окне, вероятно соскучившихся по хозяйским рукам.
Электричка подкатила к перрону необычно пестрая, шумная, набитая битком. Почти все ехали с вещами, было много детей, — каникулы кончались, школьники возвращались в город.
Павел Петрович едва втиснулся в вагон со своими чемоданами и коробкой; стал поближе к окну, где потягивало ветерком. Когда он огляделся, у него зарябило в глазах — почти все пассажиры ехали с громадными букетами цветов. Собранные наспех, растрепанные, эти букеты лежали где попало — и на багажных сетках, и на свернутых матрасах, и на мешках между скамьями, — и казалось, что на какой-то станции вагон просто забросали охапками цветов.
На ближней скамейке сидела девочка. Павел Петрович едва не принял ее за Аришку. Ошибиться было нетрудно: на коленях у девочки лежал ворох белых гвоздик, чуть привядших, но все-таки сияющих, чистых, сохранивших свой искристый снежный блеск. Павел Петрович хотел заговорить с девочкой, но потом заметил такую же гвоздику и в других букетах. Оказывается, эти цветы не были здесь редкостью… На какой-то миг он огорчился, а затем хорошее настроение быстро вернулось, и всю дорогу он ехал с улыбкой на лице.
Поезд раскачивался, гремел на мостиках, солнечная рябь наискось пролетала по стенам, ветром трепало восковые колокола гладиолусов, тяжелые шапки георгин, зеленые кубышки мака с полуоблетевшими лепестками. А Павел Петрович смотрел на эти цветы и думал, что сегодня они кого-то еще порадуют, кому-то пригодятся, но завтра окажутся выброшенными в мусорное ведро. А его собственным цветам, тщательно упакованным, полузадушенным, запертым в тесной коробке, все-таки предстояло долго существовать на свете, и он радовался этому.
