Страна Флорин располагалась между нынешними Швецией и Германией. (Дело было еще до Европы.) По закону правил там король Лотарон и его вторая жена, то есть королева. По сути же король дышал на ладан, отнюдь не всегда отличал день от ночи и с утра до вечера бубнил себе под нос. Он был очень стар, ему давно отказывали жизненно важные органы, и ключевые государственные решения он принимал как бог на душу положит, что сильно беспокоило многих почтенных граждан.

На деле всем заправлял принц Хампердинк. Появись уже Европа, он был бы самым могущественным европейцем. Но и так на тысячу миль окрест не находилось желающих ему перечить.

Принц Хампердинк доверял только графу. Фамилия у графа была Рюген, но по фамилии его никто не звал. Других графов в стране не водилось, а этому принц пожаловал титул несколько лет назад на день рождения – разумеется, на приеме у графини.

Графиня была гораздо моложе супруга. Наряды ей доставляли из Парижа (Париж тогда уже был), и вкусом она обладала безупречным. (Вкус тоже был, но возник как раз намедни. А поскольку был он очень свежим новшеством и во Флорине им обладала одна графиня, неудивительно, что она стала самой модной в стране хозяйкой.) Из любви к тряпкам и косметике она в итоге навсегда переехала в Париж и открыла там единственный светский салон международного значения.

Но пока она просто спала себе на шелках, ела на золоте и была самой грозной и восхитительной женщиной в истории Флорина. Если у ее фигуры и были недостатки, их скрывала одежда; если ее лицо и недотягивало до божественного, после макияжа это становилось незаметно. (Шика тогда не было, но, если б не графиня и ей подобные дамы, его и изобретать бы не пришлось.)

В общем, Рюгены числились флоринской Лучшей Четой Недели уже который год…

Это я. Комментарии к сокращениям и другие заметки будут написаны таким вот симпатичным курсивом – не запутаетесь. Я в начале говорил, что не читал эту книгу, – и не соврал. Мне ее читал отец, а сам я, когда сокращал, пролистал быстренько, повычеркивал куски, а оставшееся сохранил как у Моргенштерна.

Эту главу я не трогал. А сейчас встреваю из-за скобок. Литред из «Харкорта» все поля в верстке исписала вопросами: «Как это так – Европы не было, а Париж был?»; «Как это – не было шика? „Шик“ – древнее понятие. Посмотрите в Оксфордском словаре, статья „шикарный“». И наконец: «Я сейчас свихнусь. Зачем тут скобки? Когда дело-то происходит? Я ничего не понимаю. ПОМОГИ-И-И-И-ИТЕ!» Дениз вычитывала все мои книжки, с самых «Мальчиков и девочек, всех вместе», и еще не орала на полях.

А я-то что тут мог?

Моргенштерн в скобках либо всерьез, либо нет. А может, то всерьез, то нет. Но он не пометил, где всерьез. Возможно, авторский стиль говорит читателю: «Тут все понарошку, ничего такого не было». По-моему, дело в этом, хотя флоринские хроники скажут вам обратное. Они скажут, что это взаправдашняя история. По крайней мере, факты – взаправдашние; что у персонажей в голове – поди разберись. Если скобки вас раздражают – ну не читайте их, и всего делов.

– Скорей, скорей, идите сюда! – Отец Лютика смотрел в окно.

– Что такое? – Это мать Лютика. Слушаться мужа? Вот еще глупости. Ее девиз: ни шагу назад.

Отец ткнул пальцем:

– Гляди.

– Сам гляди. Чай, не слепой.

Их брак счастливым не назовешь. Оба только и мечтали сбежать друг от друга куда подальше.

Отец пожал плечами и опять уставился в окно.

– Аххххх, – через некоторое время сказал он. И потом опять: – Аххххх.

Мать Лютика покосилась на него и вернулась к стряпне.

– Какие богачи, – сказал отец. – Какая роскошь.

Мать поразмыслила и отложила суповой половник. (Суп тогда уже был, но суп вообще был первым. Когда первый человек выполз из тины и построил первый сухопутный дом, на первый ужин у него был суп.)

– Сердце заходится от такого великолепия, – очень громко пробормотал Лютиков отец.

– Да что ж там такое, миленький? – сдалась мать.

– Сама глянь. Чай, не слепая, – ответствовал он.

(То была их тридцать третья перебранка за день – перебранки появились давным-давно, – и отец отставал со счетом 13:20, хотя сильно сократил дистанцию с обеда, когда счет был 17:2 не в его пользу.)

– Осел, – сказала мать и подошла к окну. Спустя мгновение она уже вторила мужу: – Ахххх.

Два человечка замерли в восхищении.

Лютик накрывала к ужину и посматривала на них.

– Наверное, к принцу Хампердинку скачут, – заметила мать.

– На охоту, – согласился отец. – Принц вечно охотится.

– Повезло нам, что они мимо проезжают, – сказала мать и взяла старика-мужа за руку.

– Теперь можно и помирать, – кивнул тот.

Она глянула на него и сказала:

– Не надо.

Нежно так сказала, даже удивительно, – должно быть, почувствовала, как он ей дорог на самом деле: он ведь спустя два года и вправду помер, а она вскорости отправилась следом, и близкие решили, что ее доконала внезапная нехватка сопротивления.

Лютик подошла ближе, глянула через их головы и тоже заахала, потому что по проселку мимо фермы проезжали граф с графиней, все их пажи, и солдаты, и слуги, и придворные, и рыцари, и кареты.

Семейство стояло и молча любовалось процессией.

Лютиков отец, мелюзга беспородная, всю жизнь мечтал жить графом. Как-то раз на две мили приблизился к охотничьим угодьям графа с принцем и до сей поры считал тот день лучшим в жизни. Он был негодный фермер и так себе супруг. Никакое дело у него не спорилось, и он так и не понял, как умудрился родить этакую дочь. В глубине души догадывался, что это какая-то чудесная ошибка, и в природу ее вдаваться не желал.

Лютикова мать, колючая и нервная, походила на заскорузлую креветку и всю жизнь мечтала, чтоб ее хоть один денек носили на руках, как графиню. Стряпала она бездарно, домоводство ей не давалось. И она, конечно, не понимала, как это из ее утробы вылезла этакая дочь. Впрочем, событие это мать наблюдала воочию – ну и не о чем тут рассуждать.

А Лютик – выше родителей на полголовы, в руках тарелки, пахнет Конем – жалела только, что великолепная процессия далеко: ей охота была рассмотреть, вправду ли у графини такие изысканные наряды.

Словно услыхав ее призыв, кавалькада свернула к дому.

– К нам? – выдавил отец. – Боженька всемогущий, это еще зачем?

– Ты что, забыл налоги уплатить? – напустилась на него мать. (Налоги уже были. Правда, налоги были всегда. Они старше супа.)

– Все равно – зачем столько? – И отец указал на двор: граф с графиней, и все их пажи, и солдаты, и слуги, и придворные, и воины, и кареты неотвратимо надвигались. – Чего им от меня надо?

– Поди, поди узнай, – велела мать.

– Лучше ты. Пожалуйста, а?

– Нет. Ты. Пожалуйста, а?

– Вместе пойдем.

И они пошли. Дрожа как осиновый лист…

– Коровы, – промолвил граф, когда они приблизились. – Обсудим ваших коров. – Он говорил из глубин золотой кареты, и темное лицо его темнело в тени.

– Моих коров? – переспросил Лютиков отец.

– Да. Видите ли, я подумываю открыть молочную ферму. Всей стране известно, что у вас лучшие во Флорине коровы, и я хотел спросить, не поделитесь ли вы своим секретом.

– Мои коровы, – пролепетал Лютиков отец.

Может, он, боженька упаси, рехнулся? Он прекрасно знал, что коровы у него никудышные. Деревенские жаловались уже который год. Найдись в округе другой молочник, Лютиков отец в два счета бы прогорел. Правда, с тех пор, как на него батрачит Мальчонка, дела идут на лад – батрак с коровами искусен, жалобы сошли на нет, – но от этого коровы не стали лучшими во Флорине. Впрочем, с графом не спорят. Лютиков отец повернулся к жене:

– Как думаешь, в чем мой секрет, лапушка?

– Да у тебя полно секретов, – сказала ему жена.

Она тоже была не дурочка и все понимала про мужнину домашнюю скотину.