В шестьдесят семь лет Марсель Гробз стал наконец счастливым человеком и не переставал этому удивляться. С самой зари он читал все благодарственные молитвы, какие знал, он возносил хвалы Господу, лишь бы не кончалось его чудное счастье. Благодарю тебя, Господи, благодарю за то, что Ты осыпал меня своими милостями, окропил счастьем, одарил усладами, указал мне путь к наслаждению, опоил сладострастием, ввергнул в блаженство, захлестнул волнами восторга! Благодарю, благодарю, благодарю!

Он произносил все это каждое утро, не успев спустить ноги с кровати. Повторял перед зеркалом, пока брился. Твердил, натягивая брюки. Поминал Бога и всех святых, завязывая галстук. Обещал подать десять евро первому встречному нищему, опрыскиваясь туалетной водой от «Герлен», удваивал сумму, застегивая пояс, потом обзывал себя жадной мускусной крысой и в приступе покаяния сулил утешить еще пару нищих. Ведь и я мог окончить свои дни под забором, если бы не вырвался из когтей Анриетты и меня не пригрела на своей мягкой груди Конфетка. Сколько бедолаг идут на дно только потому, что им вовремя не протянули руку помощи!

Наконец, умытый, побритый, подтянутый, благоухающий лавандой и альпийской полынью, он выходил на кухню, дабы воздать почести истинной виновнице всей этой благодати, сладчайшей из женщин, царице всех земных удовольствий, а именно своей подруге Жозиане Ламбер, в быту по праву именуемой Конфеткой.

Конфетка колдовала у плиты – литого чугунного чуда фирмы Aga с тройным стеклоэмалевым покрытием, – готовила яичницу своему мужчине. Окутанная розовой пеной пеньюара, сосредоточенная, важная, каждый жест отточен и полон величия. Никто лучше нее не умел выбить яйцо на горячую сковороду, припустить вязкий белок, слегка обжарить желток, проколоть его, помешать, потомить еще, а в самом конце изящным движением запястья сбрызнуть все бальзамическим уксусом и мягко стряхнуть на предварительно подогретую тарелку. За это время тостер Magimix, щелкнув четырьмя хромированными челюстями, выплевывал широкие поджаристые ломти цельнозернового хлеба с льняным семенем. В красивой, под старину, масленке покоилось знаменитое нормандское соленое масло, а белое блюдо с золотой каемкой украшали ломти ветчины на косточке и горка красной икры.

Вторгаться в этот священный ритуал было кощунством, но Марсель Гробз ничего с собой поделать не мог. Если он хотя бы двадцать минут проводил вдали от Конфетки, он бросался по ее следу, как охотничья собака, что гонит оленя, взрывая черным носом осенние листья, и делает стойку, учуяв его запах трепещущими ноздрями. И Марсель Гробз сделал стойку: положил руку на плечо Конфетки, ущипнул ее за талию и звонко чмокнул в плечико.

– Не мешай, Марсель, – пробормотала Жозиана, не сводя бдительного взора с почти готовой яичницы.

Он со вздохом отстранился и присел перед своим прибором у стола, покрытого белоснежной льняной скатертью. Великолепную картину довершали стакан свежевыжатого апельсинового сока, баночка витаминов «для тех, кому за 60» и деревянная лакированная ложечка с пыльцой каштана. Марсель прослезился.

– Вот это забота, вот это внимание, и как все изысканно! Знаешь, Конфетка, твоя любовь прекрасней всего на свете. Без нее я был бы как пустой горшок. Весь мир ничего не стоит без любви. Это немыслимая сила, а люди ею обычно пренебрегают. Только и думают, придурки, как бы набить кошелек! А вот если отдаешь все силы любви, смиренной каждодневной любви, и без оглядки всем ее раздаешь, тогда и сам расцветаешь, и от радости таешь, и прямо летаешь!

– Ты уже в рифму заговорил? – спросила Жозиана, поставив большую тарелку на белую льняную скатерть. – Скоро перейдешь на александрийский стих, а, Расин?

– Это от счастья, Конфетка моя. От счастья я делаюсь поэтом! Мне так хорошо, что я даже сам похорошел, тебе не кажется? Женщины на улице оборачиваются и смотрят мне вслед. Шучу, конечно, но я так рад, так рад…

– Да они пялятся на тебя, потому что ты разговариваешь сам с собой!

– Нет, Конфеточка, нет! От твоей любви я свечусь, как солнце! Они хотят прикоснуться ко мне, чтобы согреться. Смотри: с тех пор, как мы вместе, я хорошею, молодею, сияю, у меня вот даже мускулы появились!

Он похлопал себя по животу, не без труда втянув его, и сморщился от напряжения.

– Ну поехало! Хватит, Марсель Гробз… кончай муси-пуси разводить и давай пей апельсиновый сок, а то все витамины испарятся, и придется тебе их в воздухе ловить.

– Конфеточка! Я ведь серьезно. Я счастлив, так счастлив… Я бы, наверное, взлетел, только сдерживаюсь!

Он на секунду умолк, повязывая вокруг шеи салфетку, чтобы не запачкать белую рубашку, и тут же спросил с набитым ртом:

– А что наследник? Как ему спалось?

– Проснулся часов в восемь, я ему сменила памперс, покормила и хоп – сунула назад в кровать. Он еще спит, и попробуй мне только его разбудить!

– Ну только один поцелуйчик, самый легонький, в правую пяточку… – взмолился Марсель.

– Знаю я тебя. Откроешь свою пасть и так и проглотишь его целиком!

– А он это обожает. Прямо урчит от счастья на пеленальном столике. Я ему вчера три раза памперс менял! И мазал митозилом. Яички у него будь здоров! Прямо зверские! Из моего сыночка вырастет голодный волчище, он будет разить бедных девушек наповал, как африканским копьем, как стрелой из арбалета!

Он расхохотался, довольно потирая руки при мысли о грядущих победах сына.

– Покамест он спит, а у тебя встреча в конторе.

– В субботу, это ж надо! Назначить мне встречу в субботу, ни свет ни заря!

– Какое там ни свет ни заря, сейчас полдень!

– И мы столько проспали?

– Это ты столько проспал!

– Да, недурно мы вчера повеселились с Рене и Жинетт! Вот уж наклюкались! А Младший спал, как сурок! Ну… Конфеточка, миленькая, можно я его расцелую перед уходом?..

Марсель изобразил на лице страстную мольбу, молитвенно сложил руки, но Жозиана была непреклонна:

– Детям положено спать. Особенно в семь месяцев!

– Но он такой большой, я бы ему дал на год больше! Ты же видела: у него уже четыре зуба, а когда я говорю, он все-все понимает. Я тут давеча размышлял, стоит ли открывать еще один завод в Китае. Говорил вслух, думал, он с пальчиками на ногах играет – знаешь, как он их перебирает? считать учится, это точно! А он вдруг поднимает ко мне свою чудную мордашку и говорит: «да». Еще и повторил: «да-да»! Да, говорит, папка, вперед, клянусь тебе, Конфеточка! Я думал, у меня глюки.

– У тебя точно глюки, Марсель Гробз. Совсем крыша съехала.

– Мне показалось даже, что он сказал «go, daddy, go»[7]. Он ведь и по-английски умеет. Ты знала?

– В семь месяцев?

– В том-то и дело!

– Не иначе как твой «Assimil»[8] подействовал! Нет, ты сам-то веришь в эту чушь? Ой, Марсель, дурной ты стал, я уж беспокоюсь.

Каждый вечер, укладывая сына, Марсель Гробз ставил диск с курсом английского языка. Купил в книжном магазине «WH Smith» на улице Риволи, в детском отделе. Он ложился на ковер рядом с колыбелькой, разувался, клал под голову подушечку и повторял в темноте фразы из урока номер один. My name is Marcel, what’s your name? I live in Paris, where do you live? I have a wife…[9] Ну, то есть, a nearly wife, почти жена, поправлялся он в темноте. Нежный голос англичанки убаюкивал его. Он засыпал, так ни разу и не дослушав до конца первый урок.

– Согласен, он не то чтобы бегло болтает, но несколько слов точно лепечет. Во всяком случае, я точно слышал «go-daddy-go». Руку даю на отсечение!

– Спрячь сейчас же свою руку, не то останешься калекой! Марсель, опомнись. Твой сын – нормальный, совершенно нормальный малыш, что вовсе не мешает ему быть очень красивым, живым и смышленым… И нечего из него тут делать китайского императора, полиглота и бизнесмена! Или ты уже запланировал его выступление на совете директоров?