Это стало привычкой – выходить на балкон каждый раз, когда смутно и тревожно на душе. Она дожидалась ночи, закутывалась в плед, выходила на балкон и говорила со звездами.

Все, что они с отцом не успели сказать друг другу, пока он был жив, они говорили теперь, через Млечный Путь. Конечно, признавала Жозефина, это не слишком рационально, конечно, меня можно назвать сумасшедшей, отправить в больницу, прилепить на голову присоски и шарахнуть током, но мне плевать. Я знаю, что папа здесь, он слушает меня и даже посылает мне знаки. Мы выбрали себе одну звездочку, совсем маленькую, на ручке ковша Большой Медведицы, и порой он зажигает ее поярче. Или гасит. Правда, не всегда так получается, это было бы слишком просто. Иногда он не отвечает. Но когда я действительно тону, он бросает спасательный круг. А иногда подмигивает лампочкой в ванной, фонарем на улице или фарой велосипеда. Он любит всякие светильники.

Она всегда следовала одному и тому же ритуалу. Садилась в углу балкона, подогнув ноги, клала локти на колени, поднимала голову к небу. Находила Большую Медведицу, потом маленькую звездочку на ручке ковша и начинала говорить. Стоило ей произнести коротенькое слово «папа», как у нее начинало щипать глаза, а сказав: «Папа! Милый мой папочка», – она начинала плакать.

И сегодня она снова уселась на балконе, вгляделась в небо, нашла Большую Медведицу, послала ей воздушный поцелуй, прошептала: папа, папа… у меня горе, большое горе, даже дышать трудно. Сперва нападение в парке, потом открытка от Антуана, а теперь еще странная реакция Луки, его холодность и вежливое безразличие. Что делать, когда тебя переполняют чувства? Если выразишь их неправильно, все полетит кувырком. Если даришь человеку цветы, не протягивай их вверх ногами, а то он увидит одни шипы и уколется. Вот и я так с чувствами: дарю их вверх ногами.

Она пристально смотрела на звездочку. Ей показалось, что та зажглась, потом погасла и засияла снова, как бы говоря: «Давай, дорогая, рассказывай, слушаю тебя».

Папа, моя жизнь превратилась в водоворот. И я тону.

Помнишь, как я в детстве чуть не утонула, и ты смотрел на меня с берега и ничего не мог поделать, потому что море разбушевалось, а ты не умел плавать… Помнишь?

Море было спокойным, когда мы поплыли: мама, Ирис и я. Мама плыла впереди мощным кролем, Ирис за ней, а я чуть позади, стараясь не отстать. Мне было лет семь. Вдруг налетел сильный ветер, волны усилились, нас понесло течением от берега, и ты стал маленькой точкой на пляже. Ты махал руками, ты сходил с ума. Мы все могли погибнуть. И тогда мать решила спасти Ирис. Может, она и не могла спасти нас обеих, но так или иначе выбрала Ирис. Подхватила ее под мышку и дотащила до пляжа, а меня бросила; я глотала литрами соленую воду, барахталась в волнах, швырявших меня, как камушек. Когда я поняла, что она меня бросила, я пыталась подплыть к ней, уцепиться за нее, а она обернулась и крикнула: «Отстань, пусти!» – и оттолкнула меня плечом. Не помню, как я выплыла, как оказалась на берегу, не знаю, мне казалось, что чья-то рука схватила меня за волосы и выволокла на сушу.

Я знаю, что чуть не утонула тогда.

И сейчас то же самое. Течение слишком сильное, меня уносит слишком далеко. Слишком далеко и слишком быстро. И я совсем одна. Мне грустно, папа. Грустно из-за гнева Ирис, нападения незнакомца, невероятного возвращения мужа, равнодушия Луки. Это слишком. Мне не хватает сил.

Звездочка погасла.

Ты хочешь сказать, что я напрасно жалуюсь, что все не так страшно? Это неправда. И ты это знаешь.

И отец на небесах как будто признал явную опасность, как будто вспомнил о скрытом преступлении: звезда вдруг засияла ярче прежнего.

А! Ты помнишь. Ты не забыл. Тогда я выжила, выживу ли сейчас?

Такова жизнь.

На жизнь все можно свалить. Вечно она не дает отдохнуть, знай подкидывает заботы.

А мы не затем живем на земле, чтобы бить баклуши.

Но я ведь вообще не знаю продыху. Верчусь, как белка в колесе. Все на моих плечах держится.

Жизнь порой баловала меня? Ты прав.

Жизнь меня еще побалует? Ты же прекрасно знаешь, мне плевать на деньги, на успех, мне нужна красивая любовь, человек, перед которым бы я преклонялась, которым бы дорожила… ты же знаешь. В одиночку я ни на что не способна.

Он появится, он здесь, неподалеку.

Когда? Когда, скажи, папа?

Но звездочка замолчала.

Жозефина уткнулась лицом в колени. Слушала ветер, слушала ночь. Ее окутала, укрыла благодатная монастырская тишина. Она представила себе длинный коридор, неровные плиты пола, круглые белокаменные колонны, зажатый меж стен внутренний дворик с зеленым пятном сада, сводчатую галерею, уходящую вдаль… Слышала далекий колокольный звон, мерные, чистые, прозрачные звуки, плывущие в воздухе. Перебирала в руке невидимые четки, читала неведомые ей молитвы. Читала не по требнику, сама придумывала заутрени и вечерни. Страх и сомнения ушли, она больше ни о чем не думала. Отдалась на волю ветра, услышала песню в шелесте веток и тихонько подпевала в такт.

И вдруг в голову пришла мысль: возможно, Лука считает, что все это неважно, потому что я сама считаю, что это неважно.

Возможно, Лука мало обращает на меня внимание, потому что я сама не обращаю на себя внимания.

Он относится ко мне так, как я отношусь к самой себе.

Он не почувствовал опасности в моих словах, не услышал страха в моем голосе, не ощутил удара ножом, потому что я сама его не ощутила.

Я знаю, что это случилось со мной, но ничего не чувствую. Меня пыряют ножом, а я не бегу в полицию, не прошу защиты, отмщения или помощи. Меня пыряют ножом, а я молчу.

Меня это не трогает.

Я излагаю факт, все слова на месте, я произношу их внятно и вслух, но в них нет чувства, они бесцветны. Мои слова немы.

Он их не слышит. И не может услышать. Это слова женщины, которая давно умерла.

Я мертвая женщина, я обесцвечиваю слова. Обесцвечиваю свою жизнь.

С того самого дня, когда мать решила спасти только Ирис.

В тот день она вычеркнула меня из своей жизни, вычеркнула меня из жизни вообще. Она словно сказала мне: ты не стоишь того, чтобы жить, а значит, и не живешь.

А я, семилетняя девочка, дрожавшая в холодной воде, я была совсем сбита с толку. Меня как громом поразил этот жест: ее локоть поднялся и отшвырнул меня в волны.

В тот день я умерла. Стала покойницей в маске живого человека. Все делаю машинально. Я не реальный человек, я виртуальный персонаж.

Когда я оказалась на берегу и папа унес меня на руках, обозвав мать преступницей, я сказала себе: она не могла поступить иначе, она не могла спасти нас обеих и выбрала Ирис. Я не протестовала. Считала это нормальным.

Меня ничто не трогает. Я ничего не требую. И ничего не беру в душу.

Получила диплом филолога – ну и ладно…

Попала в Национальный центр научных исследований – сто двадцать три кандидата на три места – ну и ладно…

Вышла замуж, стала тихой старательной женой, окруженной рассеянной любовью мужа.

Он мне изменяет? Это нормально, ему тяжело. Милена его успокаивает и поддерживает.

У меня нет никаких прав, мне ничто не принадлежит, потому что меня нет.

Но я продолжаю вести себя так, словно я живая. Раз, два, левой, правой. Пишу статьи, читаю лекции, печатаюсь, готовлю диссертацию, скоро стану ведущим научным сотрудником и достигну пика своей карьеры. Ну и ладно.

Мне от этого ни жарко ни холодно.

Я стала матерью. Произвела на свет одну дочь, потом вторую.

Тут я ожила. Я вновь обрела в себе ребенка. Ту дрожащую девочку на пляже. Я обняла ее, взяла на руки; я укачиваю ее, целую ей пальчики, рассказываю на ночь сказки, грею ей мед, отдаю ей все время, всю любовь, все сбережения. Я люблю ее. Я на все готова ради девочки, которая умерла в семь лет и которую я оживляю заботами, горчичниками, поцелуями.

Сестра попросила меня написать книгу, чтобы выдать ее за свою. Я согласилась.

Книга имела колоссальный успех. Ну и ладно…