Франческо Петрарка

Автобиографическая проза

{5}

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Настоящее издание приурочено к 600-летию со дня смерти Франческо Петрарки (20.07. 1304 - 19.07. 1374).

Человечество чтит великого итальянца прежде всего за то, что он, пожалуй, как никто другой, способствовал наступлению новой эпохи, которая, по словам Энгельса, явилась "величайшим прогрессивным переворотом, из всех пережитых до того времени человечеством" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2-е, т. 2. Государственное издательство политической литературы. М.,1961, с. 346.), эпохи открытия мира и человека, прозванной Возрождением.

Петрарка был первым великим гуманистом, поэтом и гражданином, который сумел прозреть цельность предвозрожденческих течений мысли и объединить их в поэтическом синтезе, ставшем программой грядущих европейских поколений (А. Н. Веселовский. Петрарка в поэтической исповеди "Canzoniere". 1304-1904, СПб., 1912.).

Своим творчеством он сумел привить этим грядущим разноплеменным поколениям {6} Западной и Восточной Европы сознание - пусть не всегда четкое - некоего духовного и культурного единства, благотворность которого сказывается и в современный нам век.

Петрарка - родоначальник новой европейской поэзии. Его знаменитый "Канцоньере", представленный в этой книге избранными сонетами, проторил поэтическим наследникам путь к познанию задач и сущности поэзии: раскрытие внутреннего мира человека, его нравственного и гражданского призвания.

Сонеты подкреплены автобиографической прозой - "Моя тайна" и "Письмо к потомкам" - не только любопытнейшими по собственной своей сути, но и являющимися захватывающим пояснением к "Канцоньере", этому страстному поэтическому посланию к будущим векам.

Шестьсот лет, прошедших со дня смерти Петрарки, срок огромный. Различные поколения, в зависимости от своего литературного сознания, господствующих эстетических норм и вкусов, прочитывали Петрарку по-разному. Одни видели в нем изощреннейшего поэта, ставившего превыше всего форму, словесное совершенство, видели в Петрарке некую идеальную поэтическую норму, обязательную для подражания. Другие ценили в нем, прежде всего неповторимую индивидуальность, слышали в нем голос нового времени. Одни безоговорочно причисляли его к "классикам", другие с не меньшей категоричностью к "романтикам".

Первое знакомство с Петраркой в России произошло в начале XIX века, когда восприятие его было в значительной степени подсказано именно "романтической" репутацией Петрарки, сложившейся под пером теоретиков и практиков западноевропейского романтизма. Последующая история русского Петрарки внесла в это восприятие существенные поправки, порой предлагая в корне иные прочтения. О некоторых наиболее ярких эпизодах из этой истории и пойдет речь в дальнейшем.

* * *

В "Селе Степанчикове" (глава "Фома Фомич созидает всеобщее счастье") Достоевский вставляет в уста своего героя следующую тираду: "Я видел, что нежное чувство расцветает в ее сердце (речь идет о сердце Настеньки.-Н. Т.), как вешняя роза, и невольно припоминал Петрарку, сказавшего, что "невинность так часто бывает на волосок от погибели". Я вздыхал, стонал, и хотя за эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою на поруки, но кто мог бы поручиться за вас, Егор Ильич? Зная необузданное стремление страстей ваших, зная, что всем готовы пожертвовать ради минутного удовлетворения, я вдруг погрузился в бездну ужаса и опасений насчет судьбы наиблагороднейшей из девиц..." (Ф. М. Достоевский. Поли. собр. соч., т. 3. Л., "Наука", 1972, с. 147.).

В этой главе Достоевский заставляет Фому Фомича цитировать еще и Шатобриана, комизма ради спутав его с Шекспиром, и даже пушкинского Ленского ("Где, где она, моя невинность?.. где золотые дни мои?"). Цитирует Фома Фомич и Гоголя... Впрочем, дело не в пародийном цитировании того или иного автора, а в том, что в речи Фомы Опискина Достоевский сближает слова Петрарки (И напрасно комментатор новейшего академического издания Ф. М. Достоевского пытается в стихе, приписываемом Петрарке, вычитать цитату из III сонета "Канцоньере". Там такого стиха нет, как нет его и в других стихотворениях сборника. Слова Петрарки - мистификация Достоевского.) с лексикой и фразеологией того "темного и вялого" стиля, который, по ироническому замечанию Пушкина в "Евгении Онегине", "романтизмом мы зовем". Даже в пределах приведенного выше восклицания Фомы легко увидеть лексический и фразеологический букет "темного и вялого" письма, пародируемого Достоевским стиля: "нежное чувство", "вешнюю розу", "вздохи", "стоны", "чистую, как жемчужина, девицу", "необузданные страсти", "бездну ужаса", "невинность" (словцо, десятикратно обыгранное и, видимо, очень смешившее Достоевского). Сочетание на этих страницах имен Шатобриана (Шекспира) и Ленского удивления не вызывает. Имя Шекспира было начертано на знаменах романтиков буквально всех оттенков. Ленский же - это пародия в пародии, прямая апелляция Достоевского к Пушкину, в котором он усмотрел своего единомышленника в данном вопросе. Но как возник в этой компании Петрарка?

Обращаясь к широкому читателю, Достоевский не стал бы строить пародийную речь Фомы на чем-то этому читателю неизвестном, рассчитывать на его знакомство с Петраркой по пусть популярным тогда в образованной среде французским работам Сисмонди или Жангенэ или немецким переводам А. В. Шлегеля. Логичнее предположить, что знакомство русского читателя с Петраркой уже состоялось и знакомство это было определенным, вполне в духе того сентиментально романтического стиля, который Достоевский положил в основу речевой характеристики Фомы.

Это знакомство читающей русской публики с Петраркой произошло лет за тридцать до того, как Достоевский обдумал своего Фому Фомича. Начало ему положил известный поэт Константин Батюшков, едва ли не первый итальянист в России, автор статей о Петрарке и Тассо. В начале восьмисотых годов он переводит один из самых знаменитых петрарковских сонетов (ССLХIХ) и пишет переложение канцоны I, названной им "Вечер". Вот этот сонет в переводе Батюшкова:

Колонна гордая! о лавр вечнозеленый!

Ты пал! - и я навек лишен твоих прохлад!

Ни там, где Инд течет, лучами опаленный,

Ни в хладном севере для сердца нет отрад!..

Все смерть похитила, все алчная пожрала,

Сокровище души, покой и радость с ним!

А ты, земля, вовек корысть не возвращала,

И мертвый нем лежит под камнем гробовым!

Все тщетно пред тобой: и власть и волхвованье

Таков судьбы завет!.. Почто ж мне доле жить?..

Увы! Чтоб повторить в час полночи рыданья

И слезы вечные на хладный камень лить!

Как сладко, жизнь, твое для смертных обольщенье!

Я в будущем мое блаженство основал;

Там пристань видел я, покой и утешенье

И все с Лаурою в минуту потерял.

Дело не в том, что Батюшков не соблюдает тут сонетной формы. Важнее то, что он прибавляет и как видоизменяет реальное содержание сонета. В тексте Батюшкова появляются "опаленные лучами", "хладный север", "алчная смерть", "гробовой камень", "полночные рыданья", "вечные слезы", "хладный камень", "сладостное обольщенье", "блаженство", "покой", "утешенье" - то есть лексика сентиментально-романтического плана. В переводе канцоны, которую по недостатку места не приводим, является тот же речевой набор, обязательный для "унылой" поэзии: "безмолвные стены", "задумчивая луна", "орошенные туманом пажити". Этот словарь находится в противоречии с возвышенной, но четкой лексикой и фразеологией петрарковских стихов: их окрашенность контрастная, яркая, не размытая полутонами неясных чувств. Все это подменяется унылыми ламентациями у Батюшкова. Но именно таким пожелал видеть и увидел Петрарку романтический век.